Вадим Полуян - Кровь боярина Кучки (В 2-х книгах)
- Делаю гуся в одну черту. Чайка - гусь, и ворона - гусь. С меня беда как с гуся вода. Пей, гусь, воду не с боярского роду! С гуся вода, а с меня, молодца, небылые слова. Возьми, водяной, гуся без головы, возьми, домовой, гусиную голову! Стань, княжья гусятня[405], как таракан перед гусем!.. Кладу рисунок - черта в черту. Камень алмаз не приемлет черты. Кладу заклятие на три головы. Изрекаю запретное слово. Кому запретный плод сладок, кому лихва заповедана, заповеданного не тронь! Чур, заповедано! За паханую черту смерть коровья не ходит. Очерчено набело! Подымаю чертало. Не ступай за чур![406] Не лезь через чур! По чур - наше! Чур, меня! Чур, меня от них! Чураюсь от вражьей силы! Кладу грановитый знак. Распадайся, дуб, на четыре грана. С камня на вяз, а на вязу граница-крест. Алмаз алмазом гранится, вор вором губится. Связываю своё слово чуром. Черчу круг и чураюсь: чур-чура! Чур-чура!
Род упрятал прежним образом перстень, отёр пот со лба. Лишённый возможности вымыть руки, уронил голову на согнутые локти, на какое-то время забылся, одолеваемый слабостью.
Ночь скороталась в сидячей дрёме. Не захотелось укладываться на грязном полу.
Весь следующий день ему не приносили ни питья, ни еды. Поутру стражник, кряжистый бородач из суздальцев, отворил чуть-чуть дверь, но не для кормёжки.
- Выставляй поганую куфу, - потребовал он ночную посудину, которая для подстражника была и дневной.
Повечер явился Ярун Ничей. С ним седенький писальник и волоокий палач. Род догадался о его ремесле по кожаной калите, в коей позванивало железо.
- Толковать сперва будем кое о чём, - сообщил Ярун, делая вперёд шаг, другой… и вдруг падая на руки своих спутников.
- Что с тобою, отец родной? - угодливо пропищал писальник.
- Ничего. Я, должно быть, устал, - встряхнулся главный обыщик.
С писальником повторилось то же, что и с Яруном.
Палач твёрдо шагнул вперёд и с тяжёлым стуком сел на пол.
В приотворенную дверь заглянули стражники.
- Взять его! Вывести отсель! - приказал Ничей.
Бросившихся выполнять приказанье охранышей постигла та же неприятная участь: будто расшибли лбы о незримую, непробойную стену.
- У, окаянный волхв! Сними чары! - завопил Ярун.
Род ни звука не проронил, опершись о противоположную стену, скрестив руки на груди.
Ярун издали осенил его двуперстием и вновь двинулся вперёд. Однако с прежним неуспехом.
- Не богохульствуй, творя крестное знамение окровавленными руками, - произнёс воспитанник волхва Букала.
Чем после этого ни грозил ему Ничей, он не удостоил его ответа. Палач с писальником перепуганно жались к выходу. Мрачные лики стражников чуть виднелись в тени проёма. Наконец все ушли, и дверной засов грохнул. Род подступил к двери и прислушался.
- Зачурался, проклятый волхв! - скрежетал голос Ничьёго. - Через окошко его извлечь? Так ведь раскупоришь окно, сиганёт, не уловишь. Испрошу-ка соизволения выкурить его дымом. Средство - нет ничего вернее!
Ночь прошла без событий. На следующий день вместо дыма Рода попотчевали кружкой тёплой воды и миской жидкого сочива. «Предпочли пыткам скорую смерть через отравление», - заподозрил он. Приложил ко рту пальцы и долго грел их жарким дыханием. Затем опустил два перста левой руки в кружку, а правой - в миску.
- Пытаю посудину: что таишь? - глухо начал заговор ведалец, устремив взор горе, - Мой палец - язык, на нём пот - слюна. Дай знак, пища, сухая и влажная: принимала ли жало ядовитой змеи? У ядовитых змей голова треугольником. У ядовитых змей скулы широкие. У ядовитых змей шея то-о-онкая. У ядовитых змей на голове чешуя… Горький перец отравит курицу. Жареная губка отравит крысу. Егорово копьё окормит хомяка, чилибуха - волка, кокульванец - рыбу, ржаное зерно - корову. Скот не ест ядовитых трав. Ёж не боится яду. Мои пальцы - ежовые иглы. Горькая жизнь отравляет радости. Моя жизнь сладка! Упрёки отравят милостыню. Моя гортань безупречна. Спаси, безар-камень, от окорма. Ядия злая, выйди наружу!
Вода и сочиво посинели. Род вскинул руки от еды и питья и тщательно отёр пальцы карманным платчиком[407], платчик же выбросил в поганую куфу.
Больше его никто не тревожил. Не приносили ни еды, ни питья. Поганую куфу не опоражнивали. Он пробуравил пузырь в окне и сквозь железное решето вглядывался во двор. Кроме серого чернобыла и высоченного тына с острыми палями, ничего не видел. Жажда сушила глотку, язык и рот, лишённый слюны. Голод высасывал желудочный сок. В дверь бесполезно было стучать: за ней - ни слуху ни духу. Род насчитал шесть дней по смене света и тьмы за окном, после сбился со счёту. о нём забыли?
Он лежал калачиком на столе, не в силах ходить и сидеть от слабости, когда за дверью родились голоса, сопровождаемые множеством шагов. Пусть выкурят дымом, он прижмётся устами к разорванному пузырю окна и накрепко смежит веки.
Грохнул засов, распахнулась дверь.
- Коли ты не тать, выходи!
Род сел на столе и увидел перед собой Чекмана.
- Нет, я не тать, - откликнулся он, ощущая себя во сне.
Чекман бросился к нему и с той же силой отпрянул назад.
- Что такое?
Род, убедившись в яви происходящего, сполз со стола, преступил черту и бессильно обвис на груди Чекмана.
- Э, да ты высушен, как пустой колосок! - подхватил его берендейский княжич и без чьей-либо помощи, как младенца, вынес во двор, усадил впереди себя на коня, пустив его лёгкой рысью, чтоб поберечь своего спасенника.
- Что это тут за княжна Текуса в тебя влюбилась? - негодовал Чекман. - Плетью не бить, так голодом уморить велела!
Род наглотался свежего воздуха, ему стало нехорошо.
- Почему я не смог подойти к тебе? Что за нечистая сила окружила тебя? - допытывался Чекман.
- Это я… ограждал себя… от нечистой силы, - задыхался выпущенный заточник. - Я… делал… гуся…
- Какого гуся? - всполошился княжич, - Ты что, бредишь, дорогой? Очнись, друг!
Друг уж не отвечал. И белокурое чело его репкой моталось со стороны в сторону.
- На Пасынчу беседу! Домой! - приказал берендей своей дикой коннице.
9
Род поправлялся в той же одрине Кондувдеева дома, где ночевал в день убийства схимника, бывшего великого князя Игоря Ольговича. Все здесь было, как прежде, - и широкие ложа в парчовых подзорах, и узорчатые ковры на стенах, и роскошные шкуры пардусов на полу, чтоб нога утопала. Вот разве печь без замысловатых изразцов, только побеленная. По сводчатым окнам, выходившим на север, Род понял, что время послеполуденное: цветная слюда не столь щедро стала пропускать свет. Вошёл Асуп и зажёг золотые светильники по углам.
- Здоров ли наш гость, свет хозяйских очей? - спросил он.
- Помозибо, Асуп, - благодарно откликнулся Род. - Вижу, ты все добро вернул, всех хватал[408] отыскал?
- Почти всё, почти всех, - озабоченно пробормотал верный страж, - Не зря русские про себя говорят: братки хватки, сестрицы подлизушки!
- Что ты, Асуп! - отмахнулся Род. - Только ли русским любится скорохватом жить?
- У наших той хватки нет, вот и живут в нехватках, - возразил упрямый торчин.
- Не будь логозой[409], Асуп, - погрозил пальцем Род. - Лучше открой, как добро вернул.
- Ха! - усмехнулся ловчивый[410] страж. - Опять же не зря ваши говорят: на тате шапка горит, а тать и хвать за неё! - Зажёгши крайний светильник, он прибавил уж не заядло, а озабоченно: - Чекман вернулся с ристалищ, да не один, с высочайшим гостем. Кухари мясо режут на кавардак. Пальцы оближешь!
Оберегатель дома вышел с подобающим поклоном. Род по-богатырски потянулся, расправил члены и впервые после недавней пытки голодом ощутил себя здоровым. От Чекмана он уже знал, что у Изяслава с Гюргием мир до рати был недолог. Андрей с дядей Вячеславом и воистым галицким Владимиркой спроворили тот мир хоть скоро, да не прочно. Гюргию остался Киев. Изяславу и его боярам обещалась выдача всего захваченного при последних битвах. Но едва поверженный великий князь прислал своих людей за отнятым, как Гюргий тут же сотворил из пальцев кукиш. Ну и что ж, что опознали все своё? Вот вам Бог, а вот порог. В придачу лёгкая дорога! Напрасно Изяслав посылывал к дядьям: мол, целовали крест, исполните! Напрасно старый Вячеслав увещевал брата. Гюргий с жадностью вцепился в хватовщину[411]: шиш! И вот твердыня Пересопница взята с налёту. Глеб Гюргич изгнан из неё позорно. Изяслав с дружиною - у черных клобуков в Поросье. Эти верные союзники спешат седлать коней - на Киев! Гюргий зайцем удирает в свой Остерский Городец, не обнажив меча. Андрей - за ним, скрипя зубами. А брат и дядя, то есть Вячеслав, по-стариковски остаётся в Киеве, бросается в объятья победителя. Для Рода же но всей этой истории одно было печальнее всего: Улита вновь в Остерском Городце, теперь с ней повидаешься неведомо когда. Вот и мешает выздороветь чёрная кручина. Хоть отъелся, вошёл в тело, а душа не движется к поправке. Сегодня на победные ристания, устроенные вспоможенниками Изяслава ляхами, уграми, чехами, Род не поехал, невзирая на настойчивость Чекмана. Должно быть, знатный праздник развернулся на Подоле на игрищном лугу!
