Фаина Гримберг - Клеопатра
— Я понимаю тебя. Пойми и ты. Я не буду другим. Я буду таким, как ты, как твоя сестра, как Марк Антоний, как все Лагиды, как все на свете правители, как все на свете люди.
Она понимала, чего ей сейчас хочется, чего она ждёт. Ей так мучительно хотелось, чтобы сын положил руку на её плечо, сказал бы ей слова жалости, ласки... Ей хотелось проговорить со слезами в голосе: «Я родила тебя в муках! Ты должен, ты обязан быть добр со мной!»... Но недаром она была интеллектуалкой, получившей отличное александрийское образование. Она тоже умела сдерживаться. И это было бы пошло: заклинать сына своими давними родами... Она даже ведь не имела права попросить его быть добрым с его братьями и сестрой. Она смутно представила себе, что будет, что произойдёт спустя некое число лет... Должно было произойти именно то, что должно было произойти, то есть то, что всегда происходило... А ведь кроме её детей находился здесь, в её Египте, ещё и сын Антония. А в Риме оставались дети Антония, которые также могли в будущем предъявлять претензии, хотя бы на основании того, что их отец был мужем египетской царицы, состоял с ней в браке, признанном египетскими законами... Нет, как нелепы и сентиментальны были её надежды на счастливое будущее, каким пошлым было это её желание видеть своих детей дружными и доброжелательными друг к другу!.. Сейчас говорить с сыном было не о чем. И она отпустила его, как царица отпускает царевича по завершении аудиенции.
— Иди, — сказала она. — Иди к себе.
И он ушёл.
Но самым забавным возможно было счесть то, что после смерти Арсинои, после того, что сказал старший сын матери, продолжилась обыденная жизнь. И по-прежнему Клеопатра играла с младшими детьми, следила за учёбой Антоса, говорила ласково с Антилом, сыном Антония...
* * *
...Она теперь ни в чём не была уверена. Мысли её путались. Она уже не могла бы определить, нужен ли, полезен ли для Египта, для её Египта, поход в Армению. Октавиан внезапно прервал переписку, теперь он не писал Антонию. Что означало это молчание? Конечно же, подготовку к войне! И нужно ли было сейчас, именно сейчас нападать на государство Артавазда? Но она не смела теперь что-либо советовать Антонию. Хармиана ходила нахохлившись. Маргарита не выдержала и спросила иронически и сухо:
— Что? Похож Антоний на армянина?..
И очень удивилась, когда её старая воспитательница обратила к ней лицо, уже сморщенное лицо старухи с мокрыми глазами, и произнесла жалобно, почти плаксиво:
— Заслужила ли я, царица, такое обращение от тебя?!..
Маргариту ничто подобное уже не могло тронуть. Однако же она махнула рукой и проговорила с вялым раздражением:
— Пошла! Пошла прочь... Никто не собирается обижать тебя... Убирайся, оставь меня одну...
Маргарита заметила, что Хармиана волочит ступни, шаркает лёгкими туфлями без задников... «...как же она состарилась!..» И тотчас о Хармиане позабыла...
Неожиданно Антоний вернулся победителем! Его армия совершенно сокрушила войско Артавазда. Усталая, отупевшая от бесплодных размышлений, Клеопатра не находила в своей душе сил для приветствий Антонию, Антонию-победителю. Он распоряжался устроением триумфа. Она вяло подумала, а понравится ли её александрийцам триумф римского полководца, ведь Антоний, что бы там ни было, остаётся римским полководцем... Но не стоило обо всём этом думать. Им не понравится Антоний? Можно подумать, им нравится их царица! Если завтра придёт сюда кто угодно, а хотя бы и Цезарь Октавиан, разве они не сдадутся, разве им не всё равно? Пусть Октавиан, пусть Рим!.. И я тоже должна перестать цепляться за Александрию!.. «Мой город», «моя страна», «моя Александрия»!.. Пора забыть! Пора отбросить пошлые сантименты. Надо думать о спасении детей!.. План созревал медленно, контуры его очерчивались первоначальные смутно. Её и саму пугала собственная смелость. Но ведь кольцо жестокой судьбы сжималось и сжималось...
Триумфальное шествие состоялось, царица сидела на серебряном троне, на высоком, нарочно поставленном помосте, устланном коврами. Исида! Гестия! Как возможно пасть до того низко! И как же это возможно сделаться до такой степени зависимой!.. Она уговаривала Антония! Она доказывала ему, что присутствие детей совсем не нужно! Зачем им видеть публичную казнь пленного армянского царя и его семьи?.. И он отвечал грубо и властно, что она разнеживает детей, что детям необходима власть над ними отца!..
— Мои сыновья будут при казни! Они должны знать и видеть жизнь; всё, что происходит в жизни, они должны знать и видеть!..
— У нас в Александрии так не делается... — Она сама себе сделалась противна, смущённая, бормочущая...
— Что-о?! — крикнул он тривиально. — У тебя такая короткая память? Или ты не дочь своего отца?!..
На помост она взошла одна, без детей. Этот парад, эта публичная казнь!.. Но она уже и не пыталась, и даже и не хотела потерять сознание. Вероника, Деметрий, Арсиноя то и дело возникали перед её широко раскрытыми глазами с этими сильно подсинёнными веками и черно накрашенными ресницами... А какой страшный злобный взгляд бросил на неё Марк Антоний, когда увидел, что детей нет рядом с матерью, нет, нет, нет!.. Он медленно ехал, облачённый в парадные доспехи, во главе своих легионеров, ехал на хорошем коне, и повернул голову и приподнял круглый, выбритый, с едва загаданной раздвоенностью подбородок, и посмотрел на неё... Никто с ним не спорил. Никто ему не противоречил. Александрийцы приветствовали его, потому что он вернулся с победой и пополнил казну, и разрешил хождение иностранной монеты... А публичные казни они видывали и прежде!.. Она не вызвала к себе Максима, потому что никакого смысла не имел вопрос о возможности противоречить Антонию. Максим ведь был умён и знал, кому и когда не противоречить... или противоречить...
Она ждала Антония ночью. Он не пришёл. Александрия празднично шумела. Маргарите представлялся этот шум празднующего города бессмысленным и зловещим. Город праздновал грабёж и смерть. Но почему она теперь так остро это чувствует? Она сама не понимала. Утром к ней пришёл Антоний. Кричал на неё безобразно, гадко, выкрикивал непристойные слова. И она отвечала безобразно, гадко, потому что оправдывалась... А потом повысила голос, завизжала, заорала:
— Я царица, я царица!..
И вдруг он толкнул её сильно и больно в грудь. И она не удержалась на ногах и упала неуклюже на постель. А он плюнул на ковёр и выплюнул в неё, в её лицо, наклонившись к её лицу, выплюнул:
— Сучка!.. Старая сучка!..
И она не заплакала. Она не смотрела на него. Она неуклюже повернулась на сбившейся постели и тяжело стала на ноги. И не смотрела на него. И он смутился и быстро ушёл. Но было бы смешно воспринимать его уход как свою победу...
Они не встречались, не разговаривали. Она знала, что он занимается реорганизацией армии. Каждый день возможно было ожидать начала военных действий. Октавиан фактически единовластно правил в Риме, но он далеко ещё не являлся тем Августом[84], тем Отцом отечества, каким он должен был сделаться через много лет!.. Но теперь он мог начать войну с Египтом каждый день. Каждый вечер, ложась спать, возможно было поверить, нет, возможно было знать, что война начнётся завтра!..
Антоний устроил учения тяжеловооружённой пехоты. Потом оказалось, что часть стенобитных машин разобрана, что некоторые легионеры просто-напросто торгуют оружием, что почти все обзавелись в Александрии семьями, жёнами, что иные работают как ремесленники и пытались увильнуть от учений... Антоний распорядился о наборе солдат из местных жителей, что не вызвало особенного восторга, потому что, несмотря на армянскую победу, он не в состоянии был платить воинам хорошее жалованье. Он устроил несколько показательных процессов над центурионами, обвинявшимися в этой самой торговле оружием. Обвиняемые были приговорены к смертной казни, заменённой едва ли не в последний момент ссылкой в каменоломни...
Клеопатра во всём этом не участвовала. И было бы странно, если бы участвовала во всех этих мужских делах! В конце-то концов, в Александрии давно привыкли к такому положению вещей, когда царица ездит в Мусейон, устраивает литературные вечера, а Максим Александриу занимается экономикой и государственным устройством, а теперь вот ещё и этот римлянин занялся армией...
Марк Антоний всё-таки пришёл к ней. Это могло означать, что он всё-таки любит её, и могло означать, что он всё-таки привязан к ней, и могло означать, что она нужна ему... потому что ему ведь некуда деваться, в Рим ему дорога заказана... Но она вовсе не намеревалась злорадствовать.
— Помиримся! — Он подкрепил своё предложение лёгким движением головы. Он легко и просто, он всегда ведь был такой, предлагал ей примирение. А она молчала. Не нарочно. Никак не могла заставить себя говорить. Беспомощно смотрела на него, такого простого, такого, каким он был всегда, и слёзы навернулись на её глаза... И она подумала, что она стареет безнадёжно и делается похожей на Хармиану!..
