Владислав Бахревский - Тишайший (сборник)
Собравшиеся согласились с Ординым-Нащокиным и просили его посоветовать, что же им делать, дабы отвлечь псковичей от дурна.
– В сотни[13] нужно идти, – сказал Ордин-Нащокин, – найти по три-четыре смирных человека, и пусть они обойдут дворы, каждый в своем сте, уговаривая мелких людей отстать от воровства. Отойдут мелкие люди от вора Томилки, тогда возьмем его голыми руками.
– А людей этих, уговорщиков, – подал мысль Ульян Фадеев, тайный человек Афанасия Лаврентьевича, – нужно выбрать всей сотней. Тогда их слово будет крепким.
– Ну, если вы сумеете в сотнях выборы провести – цены вам нет. Хорошая у тебя голова, Ульян. Давайте сейчас обговорим челобитную, под которой должен подписаться весь Псков, а повезешь ее к царю ты, Ульян. – И ко всем обратился: – Подбивайте своих людей, чтоб на сходе Ульяна кричали. Он не подведет.
И заговорщики принялись составлять челобитную.
Афанасий Лаврентьевич за эти тяжелые дни помолодел. Наконец-то он опять нужен государству! Тонкое дело вершил верный слуга московского царя. У восстания еще крылья не отросли, а ему жилочки уже норовили подрезать.
К вечеру того же дня в псковских сотнях были выборы. По два человека от каждого чина пошли по домам с уговорами. Люди уговорщиков слушали с надеждой: слишком большой шум получился в городе, жить стало страшно. Как оно теперь аукнется? У царя на расправу рука легкая.
Но не во всяком доме уговорщиков встречали поклоном, провожали по чести. Евдокия, дочь умершего товарища Прошки Козы, вышла к ним с топором:
– Чтоб вам и вашему царю пилось и елось, как нам! Чтоб вам и вашему царю ни дна ни покрышки. Пошли вон со двора! – И топор так занесла над головой, словно здоровенный пень расколоть собиралась.
Отшатнулись уговорщики и бежали.
Ульян Фадеев тоже был выбран уговаривать. Попал он в дом хлебника Гаврилы Демидова. Гаврила пек знаменитые хлебы, жил он с матерью, недостатка ни в чем не знал.
Усадил он Ульяна за стол, чарочкой угостил.
– Ну, а теперь сказывай, зачем пришел. Послушаю.
Слушал, не перебивая. Потом встал, шубу надел, шапку, рукавицы:
– Пошли.
– Куда? – испугался Ульян.
– К моим дружкам, к хлебникам. Там сообща мы и решим, чьей стороны держаться.
Обошли они всех хлебников посада и гурьбой вернулись в дом Гаврилы: у него ни бабы, ни детишек, просторно и спокойно.
И вот стоял перед ними Ульян Фадеев, чтобы сказ свой сказать. Страха как не бывало. Свои сидели перед ним: мужи серьезные, работящие, сытые. Ладные ребята, один к одному. Все высокие, что тебе сосновый бор, а широки и кряжисты, как роща дубовая. Такой сядет на коня – и у коня ноги подломятся.
Сказал хлебникам Ульян Фадеев то, что решено было ночью в деревеньке Ордина-Нащокина. Задумались. А потом и заговорили:
– Чего там? Хорошего в том мало: немца по городу волочили, все от дела отстали, из дома в одиночку носа теперь не кажи – ограбят или вовсе прибьют… Повиниться нужно царю, пока не осерчал.
Дошла очередь Гавриле Демидову говорить:
– Все, что вы сказали, истинная правда. Да и гоже ли нам, хлебникам, бунтовать? Наше ремесло мирное.
– Верно! – сказали хлебники.
– А коли верно, так слушайте дальше. Перед нашим ремеслом все люди равны, как равны они перед Богом. Не заношусь, правду говорю. Наше дело Господу угодно: хлебушек и воевода ест, и Томилка Слепой, Федька Емельянов, и самый распоследний нищий. Наше дело – напечь столько хлеба, чтоб на всех хватило.
– Чуем, куда клонишь, – сказали хлебники. – Тяжелые ныне времена. Ныне хлеб во Пскове не каждый ест.
– Не каждый, – строго сказал Гаврила.
И все вдруг заволновались:
– Раньше хлеб в продажу шел с пылу-жару… Горяченький-то он вкусен!.. Вкуснее не бывает… А теперь и печем меньше, а все одно плохо берут. Чешутся, чешутся, прежде чем денежку достать!.. Раньше за те деньги, что каравай стоит, пуд муки можно было купить!.. А Федька Емельянов сколько подвод сыпанул в Завеличье, в немецкие амбары… Скоро хлебушек – тю-тю! – за рубеж уплывет.
– А мы с вами с сумой пойдем, – сказал Гаврила.
– Ведь и правда! – озадачились хлебники. – Работы нам не будет. Еще и сами насидимся без куска.
– Ты все понял? – повернулся Гаврила к Ульяну.
Ульян промолчал. Обвели его вокруг пальца. Свои-то свои ребята, а сделают они так, как скажет Гаврила. И Гаврила сказал:
– Нам бегать-кричать на площади недосуг. Нам нужно хлебы печь, чтоб людей кормить. Но в ножки царю с повинной Пскову падать не к лицу. Не мы смуту затеяли. Произошла смута из-за Федькиного лихоманства. Пишите челобитье, просите в нем царевой милости, но и царева суда: пусть он Федьку урезонит и пусть хлеб псковский оставит во Пскове.
– Верно! – сказали единым дыхом хлебники. – Под твоей челобитной, Ульян, мы подписываться не будем. Поди-ка ты с ней к новым стрельцам, у которых не только хлеб отняли, но и жалованье денежное урезали, – они и твою челобитную, и тебя-то самого на части разорвут.
– Бог с вами, горожане! – воскликнул Ульян. – Я, что ли, челобитье составлял? Меня выбрали в сте говорить то, что написано…
– Кем написано? Небось сам Федька Емельянов со своими толстобрюхими купчишками составил грамотку? – осердился Гаврила.
– Я человек маленький, – ответил Ульян, – кто писал грамоту, не знаю… А коли вы меня спросите, как я сам про дело это думаю, скажу.
– Ну, скажи! – подбодрили его хлебники.
Сдвинул брови Ульян, желваками поиграл:
– Думаю так. Коли начали дело, отступаться стыдно. Верно Гаврила говорит: не мы смуту затевали, не мы кусок изо рта у кого-то выхватили, у нас его отнимают. Стоять нам надо едино.
– Чего ж тогда с челобитьем по домам ходить? – Гаврила глядел с прищуром.
Ульян в грудь себя ладонью хлопнул:
– Коли бы доверили, я с этой челобитной сам бы поехал, чтоб вручить ее в руки государя. На бояр ныне плоха надежда. Вся беда от них. Государь своих людишек, нас, псковичей, верю, не оставил бы в сиротстве.
– Ох, высоко до царя! – Гаврила головой покачал. – Ну, а если в тебе совесть есть, если ты хочешь меньшим людям добра – на меньших-то не только Псков, все царство Русское стоит, – иди с уговорщиками к Томиле. Под той челобитной, которую тот напишет, мы руку приложить рады.
– Дело говоришь! – изо всех сил обрадовался Ульян: деваться ему было некуда.
– Мне тесто месить, – сказал Гаврила, – а кто уже успел в работе, тот с тобой пойдет, к Томиле-то.
«Теперь не увильнуть», – подумал Ульян с тоской, а вслух все веселился:
– Пошли, горожане, к Томиле! Скопом! На миру и смерть красна.
А все ж не напрасно ходили по дворам уговорщики. Потише стало в городе. Грамотеи перьями скрипели – сочиняли челобитные. С челобитными шли во Всегороднюю избу, требовали немедля гонца в Москву слать. Из Всегородней избы челобитные отнесли на чердак к Томиле. Томила челобитные прочитал и рассердился:
– Всяк себя выгораживает, всяк о своей правде кричит: мельники, серебряники, кузнецы… Ныне – вбейте себе в головы – нет посадов, нет дворян и мещан, нищих и монахов. Ныне есть город Псков! Есть одна правда, правда о беде города Пскова. И про ту правду мы и должны рассказать нашему государю.
– Ты уж постарайся! – просили псковичи Томилу. – Чего тебе принести – вина, меду, пива?
– Квасу! – потребовал Томила. – А сами, чтоб не тянуть время, ступайте выбирать достойных людей, кто отвезет челобитную в Москву.
Псков успокаивался, а в деревнях псковских смута только-только начиналась.
Ночью четвертого марта видел Афанасий Лаврентьевич зарево в двух соседних деревнях: крестьяне жгли усадьбы помещиков. Никто им не мешал. Псковский воевода Никифор Сергеевич Собакин потерял власть.
Глядя на пожары, сказал себе Афанасий Лаврентьевич странные слова:
– А не моя ли заря занимается в зареве этом?
Ушел с улицы домой.
Не снимая шубы, сел на высокий стул, сдавил виски ладонями – заставлял себя думать. А вместо думы бешено колотилось сердце.
Единственная возможность предстать пред светлые царские очи – это броситься теперь в Москву и толково рассказать о случившемся. Дать верный совет, если спросят. Опасное дело – не с радостью явишься, но, если удастся показать себя, государь тебя не забудет.
Опять вышел на улицу. Огонь полыхал.
«Нечего больше ждать, – сказал себе. – Сегодня соседи горят, а завтра, глядишь…»
И невольно окинул взглядом свой дом.
Всю ночь не спал. Ждал вестей из Пскова. Приехал к нему пан Гулыга.
– Был в Польше? – спросил Афанасий Лаврентьевич.
– Был. Купил и бисеру, и лент.
– Поговорить бы нам с тобою надо… Ну, да сначала о деле. С чем послан?
– Пани велела передать: челобитную составляет Томила Слепой. Ульяна выкликать, чтоб он это челобитье в Москву вез, неразумно. Ульян во Пскове пригодится. Его заводчики бунта за своего приняли. Он теперь с ними думает.
