Садриддин Айни - Рабы
Соседи зашли его проведать и видят: старик совсем болен; спрашивают у сына:
—Отец не обучал вас своей науке?
—Нет. Отец сказал, что у меня нет способности к знахарству.
Жители испугались, что знахарь умрет и деревня останется без лечебной помощи. Они поклонились знахарю:
—Завещайте свою науку сыну. Оставьте ему свои книги. Пусть он нас лечит!
Знахарь сжалился над ними и согласился:
—Мой сын не пригоден ни для какого дела, кроме как быть муллой, ни на что другое ума не хватает. Но ради вас я оставлю ему свои знания.
Соседи, успокоившись, ушли, а знахарь позвал сына и сказал:
—Признаюсь, я и сам не умею лечить. Зато я хорошо знаю, как морочить народу голову. Когда меня призывали к больному, я внимательно осматривал двор. Смотрел, какие остатки еды валяются в мусоре — там корки от дыни или арбуза, шелуха от лука, очистки от морковки, свежие кости. А всякий знает, что в деревне больному дают то, что сами едят.
Я захожу, выслушиваю сердце, потом говорю: «Ай-ай! Зачем же вы сегодня дыню ели?»
А если видел лук, морковь, кости — значит, был плов, и я говорю: «Ай-ай! Ваша болезнь ухудшилась оттого, что вы плов ели. Тяжелая пища. Не следовало бы, а теперь что я смогу сделать, после плова?»
Даю какой-нибудь отвар. Из трав его отварить можно. Получаю плату и ухожу. А за мной остается слава: «Какой знахарь! Все насквозь видит! Даже видит пищу в животе, как будто больной из стекла!»
Даже если больной умрет, его родные все равно доверия ко мне не теряют: «Ведь говорил же знахарь, что больной съел морковь. Какое уж лечение после этого!»
Так изо дня в день росла моя слава, а с ней и мои доходы. Но у тебя ума мало. Сумеешь ли ты? Но раз люди просят, знахарствуй после меня… Дай тебе бог…
Знахарь умер. Сын начал лечить.
Когда пришел новый знахарь в первый раз к больному, он во дворе у него, кроме седла и осла, ничего не заметил.
Вошел к больному, послушал у него сердце и говорит:
—Ай-ай! Зачем это вы ослиное седло ели? Вам это вредно. Вот ваша болезнь и усилилась.
Больной, хоть был совсем плох, так рассердился, что вскочил и разбил знахарю нос.
А родные больного тоже так обиделись, что выгнали вон этого знахаря, и никто его больше к себе не звал».
Хаджиназар замолчал, глядя на муллу.
Мулла удивленно спросил:
—Что ж это такое? На что вы намекаете?
—А к тому, что вы, видно, тоже ни к чему другому не способны, как только быть муллой. Надо это помнить и в крестьянские дела без толку не совать нос. Шахназар учился па советских курсах. Там он испортился. Зачем вас к нему понесло? Да еще врали про Гиждуван, а до Гиждувана отсюда восьми верст нет, всякий знает, что там никакая земля не разверзалась. Я разве этому вас учил? Еще хорошо, что он вас не побил.
—Почему? Ведь Лота[142] земля поглотила? Почему же она не могла поглотить колхозников Гиждувана? — оправдывался мулла.
В это время раздался призыв к послеполуденной молитве.
Мулла поневоле замолчал.
Хаджиназар, воздев руки к потолку, произнес:
—О господи! Во имя Мухаммедова призыва избавь нас от колхоза! — и громко начал читать молитву в подкрепление этой заветной просьбы.
—Грех разговаривать, слушая призыв к молитве, — попрекнул мулла Хаджиназара.
Но в это время с улицы раздался совсем другой призыв:
—Эй, крестьяне, бедняки, середняки, работники, бывшие рабы, все трудящиеся! Завтра в этот час соберетесь к сельсовету. Состоится собрание по вопросу об организации у нас колхоза!
Мулла, забыв на полуслове молитву, кинулся к мечети. Садык тоже не достоял молитвы.
—Прошу прощения. Мне надо домой. Надо успеть зарезать своих кур.
Хаджиназар, застыв с поднятыми к потолку руками, собирался с мыслями.
—Прирежь и Черного Бобра. Обязательно! И конец! — крикнул он вслед Садыку.
6
Крестьяне собрались в сельсовете. Было тесно. Столько людей редко собиралось сразу. Представитель района рассказал о преимуществах колхозного труда перед единоличным. Свою речь он закончил призывом:
—Предлагаю вам вступать в колхоз. Вступать всем, кто любит землю, кто не боится работы, кто хочет жить в достатке, кто верит своей власти, а не шепоту, не клевете наших врагов. Если здесь объединятся все трудящиеся крестьяне, все, кто привык обрабатывать свою землю сам, на вашей земле вырастет сильный, мощный колхоз.
—А вступать как? По своей доброй воле или по предписанию? — спросил Садык.
—Только по доброй воле. Принуждения тут не может быть. Но думаю, что сама жизнь заставит каждого подумать о своей собственной выгоде…
Садык перебил:
—Значит, по доброй воле?
—Да, только по доброй воле.
—Тогда мы по вступим, мы не хотим нарушать обычаи отцов и дедов наших.
Сафар-Гулам встал.
—Ты, Садык, от чьего имени говоришь? Ты сказал: «Мы не вступим». Кто эти самые «мы»? Если это богачи и землевладельцы и ты себя причисляешь к ним, тогда знай, что таких мы в колхоз не пустим, даже если бы эти «мы» очень хотели вступить. Понял? А если ты от трудящихся крестьян говоришь, тогда я тебе скажу — никто из нас не поручал тебе говорить от нашего имени. Тогда ты говори только от своего лица. Говори: «Я не вступлю». И мы тебе ответим на это: «Твое личное дело. За уши мы никого в колхоз не тянем».
—Я сказал «мы», потому что от многих слышал, что они не хотят вступать. От большинства это слышал.
—Так из них, из твоего большинства, за себя каждый сам скажет. Зачем ты смущаешь людей?
Раздалось несколько голосов:
—Неправда! Мы вступим в колхоз! Он нас не смутит. Мы не такие, чтоб пустые слова нас сбили с толку.
—А зачем шептаться по углам? — спросил Сафар-Гулам. — Не лучше ли сказать это здесь, перед всеми: не вступлю, мол, потому что мне то-то и то-то не нравится в колхозе. Будет честно и ясно.
Словно стрела впилась в Садыка: «Честно, ясно». Ему хотелось и говорить и поступать только так — честно, ясно, прямо. Смутившись, Садык сел и подтолкнул Нор-Мурада:
—Встань. Скажи им.
—Зачем вы людей пугаете, не даете им слова сказать? — крикнул Нор-Мурад.
—Ты не из пугливых. Встань и скажи! — ответил Сафар-Гулам.
—А чего мне бояться? Я при эмире столько всего пережил, что теперь мне ничего уж не страшно. Я при эмире часть своей земли потерял. Я и последние два танаба собирался продать, да декрет помешал. И слава богу! Теперь я получил от властей четыре танаба земли. Я хочу на ней работать. Сам работать. И жить, как сам захочу. А вы собрались отнять ее у меня, эту самую землю. Разве я соглашусь на это? Решите силой взять, берите. А сам я не отдам. Ни за что! Потом, кроме того, еще… Потом…
Он стоял, удивленный, что сказал все так коротко, а думал обо всем этом так долго. И твердя: «Потом, потом», — он сам себе не верил, что сказать уже нечего.
Тут встал председатель комитета бедноты Эргаш-бого Гулам и договорил за Нор-Мурада:
—Он сказал все, чему его научили. Больше сказать ему ничего не поручили, а сам ничего не может придумать. А начал ты правильно, Нор-Мурад, при эмире тебе, действительно, туго жилось. Испытал и лишения, и мучения, и всякие жестокости. И не только ты сам, а и отец, и дед, и все предки твои испытывали жестокости эмирской власти, голод, холод. Отцы и деды наши, твои и мои, да и многих здесь, были рабами. Их покупали и продавали, как рабочий скот. А теперь ты пришел в Союз бедноты, в союз своих братьев, и все ждали, что ты подашь пример, скажешь то, что думаешь и чего хочешь сам. А ты что сказал? Чьи слова? Чьи мысли высказал? Свои? Нет, Нор-Мурад! Мы здесь говорим о колхозе, а ты вместо разговора приценился к своей земле и заплакал: «Не дам, не выпущу, мое!» Не дашь? И не надо. Землю не возьмем и тебя с нее не сгоним.
