Арсен Титов - Под сенью Дария Ахеменида
Оставалось надеяться, что они просто-напросто разминулись со своим полком. Допустить, что их полк и вся бригада генерала Исарлова ушли далеко вперед, было немыслимо.
― Казаки! За-ради Христа, хлебушка! ― взмолились в батарее драгуны.
Касьян Романыч высыпал им наш кошт. Они в молчании стащили несколько мешков с мулов и в молчании же развязали. Там тоже, как и у нас, был изюм.
― Можа, наш-то скуснее! ― с обидой сказал Касьян Романыч.
― Или, можа, какавы пожелаете? ― сплюнули батарейцы.
Солоно похлебавши, то есть запив изюм солончаковой водой, мы обложились разъездами и продолжили наше отползание. Как уже стало уставной нормой, лошадей вели в поводу, и трудно было определить ― лошадь ли ведет казака, казак ли ― лошадь, она ли за него цепляется, он ли ― за нее. Отставших и падающих мы садили на зарядные ящики. Они некоторое время болтались в бессилии на ящиках, потом слезали и, уцепившись за них, в бреду тащились. Межгорье расступилось. На несколько верст вокруг вскоробились прокаленные, горячие холмы, кажется, без единой травинки. По холмам шли боковые разъезды и сгоняли огромных грифов. Они причудливо и неприятно вспрыгивали, раскидывали тяжелые крылья, в несколько взмахов уходили над холмами вперед нас и снова садились около дороги в надежде на добычу. Верблюжьи черепа, кости, клочья ссохшихся останков, устилающие обочины дороги, молча говорили об участи всякого отставшего и упавшего. О том же говорили довольно частые могилы наших солдат, явно одиноко тащившихся и попавших к курдам. Все мы знали, что курды, прежде чем убить, долго мучают. В плен они не берут. Это нас сильно дисциплинировало. Через несколько верст пути во втором взводе сразу пали две лошади. Я пошел во второй взвод. Колонна остановилась. Павшие лошади упряжью надавили на товарок, и те, не в силах выдержать давление, уже при моем подходе, по-бабьи вскрикнув, тоже пали.
― Режь постромки! ― в один голос закричали подъесаул Храпов и Касьян Романыч.
Один из ездовых хватил кинжалом по постромкам. Павшие лошади крупно и в конвульсиях дышали, с хрипом давились густой тягучей пеной, но подняться уже не пытались и только остановившимся взглядом смотрели на всех нас, будто просили сказать, что же теперь с ними будет.
― Ну, теперь, Борис Алексеевич, будут падать одна за другой! ― сказал подъесаул Храпов.
― Эх, лошадушки! Милей жинки лошадушки! Хвылыночки одной билого свиту не бачив! ― опять, как в солончаке, сказал кто-то.
И этот малороссийский говор как бы оторвался от нас и повис над нами.
Я понимал, стоять нам было нельзя. Остановившись, мы не сдвинемся.
Я велел выпрячь лошадей и застрелить. Мне показалось, обе лошади посмотрели на меня, с презрительной усмешкой говоря: только-то ты умеешь, что сначала загнать, а потом застрелить! ― Они чувствовали, что так нужно, что нужно застрелить, иначе их, еще живых, будут рвать грифы. Но им, как и всем нам в последнюю нашу минуту, хотелось жить.
― Сейчас будут падать одна за другой, Борис Алексеевич! ― снова сказал подъесаул Храпов.
Я велел позвать унтера Буденного и отдать в батарею мулов.
― Слушаюсь! ― взял он под бескозырку.
Я пошел в голову колонны. За спиной у меня хищно рванули четыре винтовочных выстрела. Ближние грифы, уже вернувшиеся к колонне, снова растопырились и нехотя взлетели. Смотреть на них было мерзко.
― Ссади-ка эту сволочь! ― сказал я вестовому Семенову, а потом остановил: ― Отставить! ― После Семенова выстрелами ощетинилась бы вся батарея вместе с сотней уманцев и северцами. ― Трубача! ― сказал я Семенову.
Я дал привал на время, пока впрягут мулов.
В климате Персии, перемежаемом чрезвычайной, как я уже говорил, жарой не жарой ― мне трудно точно назвать это банное пекло ― и чрезвычайной же болотной гнилью в долинах с чрезвычайной суровостью зимних перевалов, лошадь по значимости своей была, конечно, позади мулов, ослов и верблюдов. Почетнее всех здесь стал верблюд. И уже по одному этому можно стало судить, насколько изменилась эта страна. Во времена Ахеменидского царя Дария, который, извините, бегал по нынешней территории Российской империи за скифами, лошади здесь ставились превыше всего. И, например, царь Дарий стал царем Дарием только лишь потому, что конь у него был, скажем, не из последних. Меж претендентов на царство было постановлено ― тот будет царем, чей жеребец утром раньше всех заржет. А теперь ― прежде всего мул, осел, верблюд! Получалось, наши казаки являлись гораздо более близкими к заветам персидской старины, нежели сами персы.
― Чертячья страна! ― в оторопи озираясь, говорили казаки и солдаты, называя под именем черта все здешнее: и верблюдов, и мулов, и скорпионов, и фаланг, и москитов, и зной, и холод, и дервишей, и персидские конные формирования, и плоскокрышие глинобитные сакли, и развалины великих городов и храмов.
― Куда такого клешняку! ― услышал я за спиной казачье мнение о мулах.
― А туда! Он, черт, ни бельмеса по-христиански не понимает небось! Завезет в пропасть! Командиру чаво! Им команду дать! А нам жить! ― успел я еще услышать.
― После него, клешняки, орудию-то святить придется! ― еще услышал я.
А четвертый с лихостью, возможной при нашем положении, возразил:
― Не боись, христиане! Всех вон те, ― он явно показал на грифов, ― вон те всех все одно растащат!
― А ну мне тут! ― со злостью рыкнул подъесаул Храпов.
Я бы и без Храпова нашел чем ответить не любящей меня батарее. Но меня удивило само препирание меж батарейцев.
― А коли препираются, ― значит, не совсем сморились! ― сказал я вестовому Семенову.
― Так точно, ваше высокоблагородие! ― подхватил он.
― Давай, давай, христиане! На чертях поедем! ― меж тем повеселела вся моя батарея. ― Унтер! Как там тебя! Кидай свою какаву на пол! Теперь не к британцам! Теперь с намям!
И все подхватились. И уманцы подхватились, северцы унтера Буденного подхватились, все зареготали. Все вдруг, так сказать, изыскали резервы. А мне прикатило такое тепло, что я поймал себя ― за каждого отдам жизнь. Они же выпрягли лошадей, как героев их огладили, отерли, обмяли их морды в ласке, потоптались, напугавшись вдруг своей нежности, и вот вам ― им стал нужен командир. Они посмотрели на меня. А я нашел всего лишь команду на песню.
― Запе-е-е-вай! ― сколько было у меня сил, гаркнул я.
И ведь гаркнуть я хотел внушительно, если уж не басом, то хорошим, сильным, густым баритоном. Вышло же у меня со срывом. И хорошо, что вышло хоть со срывом, но таким фальцетом, который очень органично вплелся в общий лихой настрой батареи. Только-то я посчитал, что она меня не любит, ― а уже я увидел, я им не чужой. “Небось мои гранаты по моим расчетам положили ― так теперь знаете!” ― сказал я.
― Запевай! Казаки, запевай! ― понеслось по колонне.
Выкатились вперед колонны до того снулые песельники. Выкатились они, встряхнулись, вдруг узнали свою значимость батарейные оркестранты, фукнули, продувая инструмент.
Я встал для приема прохождения колонны обочь дороги.
― А эту! Казаки, а эту! Эту вот!.. ― выкатился вдруг от уманцев урядник. ― Эту, братовья-казаки! Вот! “Ой, на гори там жнеци жнуть! Ой, на гори там жнеци жнуть! А пид горою яром-долиною казаки идуть!”
― “По пе… ― вдруг следом ловко вывел уманский запевала. ― “По пе.. по переду Дорошенко веде свое вийско, вийско запори-и-и-жсько, хорошенко!”
― Казаки-терцы! ― выкатился вперед батареи Касьян Романыч. ― Казаки-терцы! Разве ж мы уступим Кубани? Терек вовсегда поперед был! Терцы! Что же вы! Ну, нашу терскую гимну!
И в пересиленье уманцев терцы грянули. Касьян Романыч тонко вывел начало, и вслед вся батарея грянула припев:
― Славься, Терек наш могучий! Славься, родина Кавказ!
И даже северцы унтера Буденного прихватились что-то выводить, и их вывождение, судя по замелькавшему его кулаку, унтеру сильно не понравилось. Верно, он надеялся пересилить и уманцев, и моих терцев. Видать, с характером был унтер.
Я стоял обочь, отдавал колонне честь. А колонна шла мимо меня с возможной при нашем положении лихостью. И грифы стелились на растопыренных крылах стороной и кричали в испуге.
Удивительное создание лошадь. Про лечение ее тоски козой я не слышал. И многих тонкостей ее психики, ее социального поведения да и здоровья, жизни ее вообще я тоже не знал. Но то, что она действительно обладает развитой психикой и развитым чувством социальности, то есть общественного поведения, из некоторых наставлений по уходу за ней, по выездке я почерпнул. Там же я почерпнул знание о специфике ее физиологии, при которой инстинкт движения являлся самым важным элементом ее жизни. Если она здорова ― она всегда более расположена двигаться, нежели стоять. Бег в ее жизни, можно сказать, составляет все. Настоящий знаток может судить о ее душевном состоянии по ритму ее аллюра. Я, конечно, не из знатоков и потому просто на память приведу пару примеров из вычитанного. На рыси в момент ее душевного напряжения или страха шаг ее становится напряженным и скованным. Особенно это сказывается на передних ногах. Равно же в таких случаях она ведет себя и при галопе. То есть при галопе в таких случаях она бежит только задними ногами, а передними бежит рысью. И даже если она бежит ровно и размашисто, но в душе что-то переживает или испытывает страх, галоп ее для знатока отличается торопливостью. При аллюре шагом, угнетенная психически или дурно воспитанная, она характерно мотает головой.
