Валентин Азерников - Долгорукова
— Нет, нет, я не хочу вас видеть ни сейчас, ни потом, я ничего вам не дам, уходите...
— Как же вы жестоки, — сказал он. Стоя спиной к ночному столику, он рукой нащупал лежащую там брошь и незаметно положил её в карман. — Хорошо же, я ухожу. Но вы ещё вспомните обо мне. И пожалеете, что были глухи к моим мольбам. Когда вы проиграетесь в пух и прах, вы сами станете искать меня... Прощайте... — X. вышел на балкон и исчез в ночи...
3 октября 1867 года. Кабинет генерала.
Генерал сидел за столом, спину его плотно обтягивал мундир. Перед ним стоял X.
— Ну, — сказал генерал, — вас можно поздравить с очередной победой?
— Увы, ваше превосходительство.
— Как? Осечка? Не может быть.
— Ваше превосходительство, даже в сражениях бывают неудачи.
— Надеюсь, временные?
— Мне бы хотелось, ваше превосходительство, чтобы вы меня освободили от этого поручения.
— Это не поручение, поручик, помилуй Бог, это приватная просьба, имеющая, как ни странно, весьма благородную цель, хотя сама она и может показаться противоположного свойства. Но вы уж поверьте мне...
— Может быть, ваше превосходительство, я не обсуждаю этот предмет, мне достаточно, что ваше превосходительство в этом уверены, но я хотел бы устраниться от этой чести.
— Поручик, вы не можете устраниться, слишком многое поставлено на карту. Да и потом, что за чувствительная меланхолия? Вы же кутила, игрок, настоящий гусар, и вдруг — на тебе... Ну не вышло с первой атаки, предпримите вторую. Как это может быть — такому красавцу, гордости полка — да кто-то отказывает. Где же ваше самолюбие, чёрт возьми!
— Если ваше превосходительство не возражает, я бы не хотел обсуждать более эту тему.
— Да... Разочаровали вы меня, поручик. Ну да ладно, в таком деле от приказов толку мало. Но вторую часть плана вы хоть выполнили?
— Вторую?
— Я просил взять у этой особы... на время, естественно... какую-нибудь её вещь. Это-то вы уж могли бы сделать? Что вы молчите? Взяли?
X. покачал головой.
— И это нет?! Может, вы вообще и не приблизились к нашей особе?
— Я очень сожалею, что разочаровал ваше превосходительство, но надеюсь, что в истинном сражении смогу вернуть расположение вашего превосходительства.
— Хорошо, поручик. — Генерал поднялся. — Хотя, помилуй Бог, чего хорошего. Мы оба с вами оказались не на высоте. — Он помолчал, потом спросил: — Так положительно не хотите ещё раз попробовать счастья?
— Нет, — твёрдо ответил X.
4 октября 1867 года. Дача Долгоруковых.
X. перелез через забор, окружающий дачу, вскарабкался по дереву, с него перепрыгнул на балкон второго этажа. Подошёл неслышно к стеклянной двери, заглянул в комнату Кати.
Сквозь тюль было видно, как она, лёжа в постели, читала книгу.
X. вынул из кармана брошь и, чуть приоткрыв балконную дверь, решил было просунуть её в щель. Но тут вдруг раздался топот копыт, шум подъехавшей коляски. X. взглянул вниз — из коляски вышел Александр и пошёл к крыльцу. X. решил было спрыгнуть вниз, но к дереву, по которому он взбирался, подошёл закутанный в плащ Рылеев. Он достал папиросу, закурил, посмотрел на часы. X. вынужден был почти что вжаться в стену дома, чтобы его не было заметно снизу.
Сквозь неплотно прикрытую дверь X. слышал неясные возгласы, торопливые слова, шёпот, стоны, женские вскрики, скрип кровати...
Он заткнул уши, чтобы не слышать этого, и сидел так скрючившись, пока в комнате вдруг не загорелся свет. X. провёл рукой по лицу — она была мокрой от пота. Он услышал, как хлопнула калитка, скрипнули рессоры коляски, и раздался топот копыт. X. без сил опустился на пол...
Утро этого дня. Публичный дом.
В большой комнате, ещё не убранной после ночных бдений, стоял X. — взлохмаченный, небритый. Хозяйка заведения, оглядев его, сказала презрительно:
— Во-первых, мы уже закрылись, а потом... У нас бывают приличные люди, мои девушки не какие-нибудь...
X. молча вынул крупную ассигнацию и засунул её хозяйке в карман платья. Она сказала удивлённо:
— Ах, вот как... Ну разве что... Пойдёмте за мной, — и первая пошла по лестнице на второй этаж.
А потом, когда она приводила в порядок комнату, она услыхала несущиеся сверху крики, шум, стук падающей мебели, и по лестнице почти скатилась голая девушка — растерзанная, с подбитым глазом.
— Он... он... — говорила она, рыдая, — он сумасшедший, он убьёт меня... Он зовёт меня Катей и мучает, и всё не может остановиться... Я не могу больше, он зверь, он не человек...
— Хорошо, — сказала хозяйка, — иди ко мне. — И она пошла на второй этаж.
Этим же днём. Кабинет генерала.
Два городовых ввели X. в кабинет. Генерал посмотрел на него, на его рваный мундир, небритое лицо.
Он кивнул городовым, и те, козырнув, вышли.
— Как это понимать, поручик? — Голос генерала не скрывал презрения. — Проиграв сильному противнику, берёте реванш над беззащитным? А потом ещё вступаете в драку с представителями власти? Вы знаете, чем это вам грозит, когда их рапорт ляжет на стол его сиятельству. В сочетании с предыдущей конфузией... Вы закрыли себе всю дальнейшую карьеру. Вы понимаете это?
X. молча вынул из кармана Катину брошь. И молча положил её на стол генералу.
Тот даже присвистнул:
— Ах, вот как... Что же вы сразу не сказали... Это меняет дело...
6 октября 1867 года. Аничков дворец.
Из подъезда дворца вышел Александр и направился к поджидавшей его коляске. Адъютант откинул полог, Александр собрался уже было усесться, но тут заметил на сиденье белевший в темноте конверт. Он нахмурился, поглядел по сторонам, открыл его. Из него выпала Катина брошь...
7 октября 1867 года. Зимний дворец. Комната Николая I.
Катя, вжавшись в кресло, смотрела, как Александр ходил по комнате, словно бы не обращая на неё внимания. Вдруг он резко остановился напротив неё и, в упор глядя, спросил:
— Так, где ты была вечером второго?
— Второго? Я не помню. Почему второго?
— Потому что в этот вечер ты якобы подарила мою брошь какому-то... — он скомкал письмо и бросил его на стол.
— Я не помню, что было второго.
— Неправда. Мы договорились, что я приеду вечером, а ты не открыла мне. Где ты была?
Катя молчала.
— Катя, это серьёзно, в тот раз ты отговорилась шуткой, но теперь мне не до шуток. Наши отношения становятся предметом шантажа. По твоей милости. То ты говорила, что её потеряла, то она закатилась, то ты забыла её надеть, а теперь вот выясняется — ты её подарила кому-то.
— Саша, неужели ты веришь этой гадости?!
— Я не хочу верить, не хочу. Но ты всё делаешь, чтоб я поверил. Где ты была в тот вечер, когда я приезжал?
Она помолчала, взглянула на него в нерешительности.
— А ты не будешь сердиться?
— Я уже сержусь. Я могу только перестать сердиться, если ты объяснишься.
— Я с Мишей была в ресторане. Цыган слушали.
— Как цыган? Каких цыган?
— Обычных. Которые поют. Это очень модно теперь. И, верно, обронила там. А кто-то нашёл.
— Но как же ты могла уехать, если мы договаривались, что я приеду?
— Ты сказал — может быть. Если сможешь вырваться. А мне было так тоскливо в тот вечер. Я всё время одна, всё чего-то жду. Другие живут, а я жду жизни.
— По-твоему, цыгане — это и есть жизнь?
— А что ж, и они. А что я вижу? Четыре стены, карету, короткие прогулки, иногда бал или театр, и то все смотрят как на прокажённую.
— Катя, но ты же понимаешь, что я и рад бы чаще видеть тебя, но у меня обязанности, долг...
— Да, да, конечно. У тебя обязанности, долг, дела, приёмы, совещания — у тебя всё, а у меня ничего.
— Почему ничего? А наши свидания?
— Да, да, свидания — тайком, наспех, между министром и послом.
— Ты несправедлива, Катя. Я делаю всё, что могу, больше, чем могу. Я отдалился от жены, детей, братьев, я отстранился душой от реформ, которые сам же и начал, а без меня их с радостью похоронят. Ты — моя семья, моё будущее, всё рядом с этим не обязательно и скучно. Я гоню время от встречи до встречи, я загадываю их, я живу или прошлой встречей или новой, у меня не стало настоящего времени, хотя это противно Богу, я чувствую вину свою перед Ним и молюсь каждый день, чтоб Он простил меня. Он может гневаться на меня. Он — да, но ты?.. Зачем ты?
— Затем, Саша, что я живой человек и вижу, как живут другие женщины, мои подруги по Смольному. Все уже замужем, у них семьи, дети, они думают о будущем, а я, о чём я думаю?
