Василий Шукшин - Любавины
– Что такое, дядь Вась?… А? Ты видел, какая она?
Платоныч строго посмотрел на племянника. Негромко и серьезно сказал:
– Не нравятся мне такие штуки, Кузьма. Ты что это?
Кузьма промолчал. Понял, что не сумеет сейчас ничего объяснить.
Молчали до следующего двора. Перед тем как войти в дом, Платоныч остановился, спросил встревоженно:
– Что с тобой делается? Ты можешь объяснить?
– Потом объясню. Вечером.
– 11 -
Братья приехали почти одновременно. Не успел Макар расседлать коня (за шапкой ездил и за обрезом), ворота раскрылись – въехал Егор.
– Ты где был? – спросил Макар.
– Недалеко.
Утро было хмурое. Небо заволокло тучами; они низко плыли над землей, роняли в грязь редкие холодные капли.
– Кондрата нашего, однако, убили, – сказал Макар.
Егор застыл около коня.
– Где?
– Не совсем… Вон видишь, что делается! – Макар показал братнину шапку, всю в крови.
– Скажет тоже – убили!
– Может помереть.
– Дрались, что ли?
– Ага.
– С кем?
– Не знаю.
– У тебя курево есть? – Егор присел на ясли. – Я прокурился.
Макар сел рядом, достал из кармана кисет, подал брату. Нахмурился, разглядывая окровавленную шапку.
– С кем он? – опять спросил Егор.
– Не знаю. Не могу никак понять: чем так звезданули? От гирьки не бывает рвано. А тут вишь… – он сунул под нос Егору шапку.
– Брось ты ее! – откачнулся Егор.
По крыше конюшни забарабанил редкий, но крупный дождь, – ранний собрался. Первый в этом году.
– Пахать скоро, – вздохнул Макар.
Егор подобрал с земли соломинку закусил в зубах.
– Втюрился я, Макар…
Макар живо повернулся:
– Ну-у! В кого?
– В Марью Попову.
Макар заулыбался: такая любовь сулила много хлопот Егору.
– Как же теперь?
– Не знаю. Хоть «Матушку-репку» пой.
– М-дэ-э… – сочувственно протянул Макар. – Плохо твое дело, Егор, шибко плохо. Даю голову на отсечение – он даже разговаривать об этом не станет.
Егор сам знал, что говорить с отцом о Марье – все равно что шилом пахать. Глупо. Емельян Спиридоныч понимал одно: невеста должна быть с приданым. Он за Кондрата высватал некрасивую, хворую девку, зато из богатого дома. «С лица воду не пить», – заявил он.
– Пощупал уж ее? – спросил Макар.
Егор дрогнул ноздрями, сплюнул.
– Оглоед!… Только одно знаешь. Все, что ли, такие?
– Что ж ты с ней… оленей ловил?
– Перестань, а то в зубы заеду!
– Я заеду! – в глазах у Макара загорелся веселый злой огонек. – Попал – так не чирикай.
Егор бросил соломинку, подобрал другую.
– В общем, не видать тебе Марьи, как своих ушей, – сказал Макар, поднимаясь.
Егор задавил сапогом окурок, каким-то не своим голосом тихо сказал:
– Поглядим.
Домой Емельян Спиридоныч приехал на другой день.
Кряхтя, боком влез в дверь, скинул с плеча мешок.
– Здорово ночевали, – весь опухший, темный, с мутными глазами.
– С приездом! – весело откликнулся Макар. Он был один дома. Куда-то собирался: стоял перед самоваром в синей сатиновой рубахе, смотрелся в него.
Отец выжидающе уставился на сына.
– Никто не был?
– Никого. Монголка-то прибежала.
Емельян слезливо заморгал.
– Сама?
– Сама. Ночью. Как заржет под окном… Я думал, мне сон снится.
Емельян Спиридоныч снял рукавицу, высморкался в угол.
– Поеду в город – рублевую свечку Миколе-угоднику поставлю, – поклялся он, устало присаживаясь на припечье. – Иди коня выпряги.
– А где Кондрат?
– Там.
Макар вышел, но тотчас вернулся обратно с широко открытыми глазами.
– Эти… приезжие зачем-то идут.
Емельян Спиридоныч выронил кисет. Встал, хотел идти в горницу, но в сенях уже скрипели шаги. Оба – отец и сын – замерли посреди избы, глядя на дверь.
– Здравствуйте, хозяева! – вошли Платоныч и Кузьма.
– Доброго здоровья! – приветливо откликнулся Макар.
Он несколько суетливо подставил один стул и… сам сел на него. Но тут же вскочил, поправил рубаху.
Кузьма с недоумением глядел на Макара. Тот почувствовал этот взгляд. Тоже уставился на Кузьму – тревожно.
Молчание получилось долгим, тяжким для Любавиных. Емельян Спиридоныч мучительно решал: сесть ему или продолжать стоять? Или вообще уйти в горницу?
– Мы вот по какому делу: решили в вашей деревне школу строить. Поможете?
Емельян Спиридоныч сдвинулся наконец с места, пошел к порогу раздеваться. Макар сел, закинув ногу на ногу. Приготовился с удовольствием разговаривать.
– Школу, значит, строить? – Макар бесцеремонно рассматривал Платоныча. – Большую?
– Хорошую нужно.
– Так. А сортир там будет?
Емельян Спиридоныч гневно обернулся на сына. У Кузьмы багрово потемнел шрам. Один Платоныч сохранял спокойствие.
– Ты что, мастер по сортирам?
– Ага. Я очки вырубаю. И какие очки, ты бы знал!… – Макар говорил серьезно, даже несколько торжественно. – Не очки, а загляденье! Люди сутками сидят на них, и вставать неохота. Сидят и смеются… от радости.
Кузьма с тоской и яростью посмотрел на Платоныча. У того чуть заметно дергалось левое веко.
– Знаешь… Это интересно. Фамилию твою можно узнать? – Платоныч полез в карман за карандашом.
Макар настороженно сузил глаза:
– Зачем?
– А нам такие мастера нужны. Как фамилия?
– Ну, это ты зря, дядя… Я ж пошутил, – Макар невесело улыбнулся.
– Как фамилия?! – строго прикрикнул Платоныч.
Макар сутуло повел плечами.
– Любавин. Только не ори на меня.
– Ты чего это, борода, разоряешься? – спросил Емельян Спиридоныч. – Гляди, это тебе не старинка, – под лохматыми бровями его тускло мерцали, играя, злые глаза.
Платоныч, не оборачиваясь, резко сказал:
– В помощи вашей мы больше не нуждаемся. А за издевательство над общим делом можно спросить! – он круто повернулся и пошел к выходу.
Емельян Спиридоныч посторонился.
Кузьма, глядя на него, замедлил шаг.
– Вот именно – не старинка! Это ты правильно сказал.
– Будь здоров, сопля, – миролюбиво ответил Емельян Спиридоныч.
Кузьма, ощерив стиснутые зубы, пошел грудью на старика – длинный, тонкий, прямой и безрассудный. Боль и гнев стояли в его глазах. Но был он слаб, до смешного слаб против квадратного Емельяна Спиридоныча. Тот в молодости ломал через колено дышло от брички.
– Кузьма! – остановил его Платоныч. – Пойдем.
Когда за ними закрылась дверь, Емельян Спиридоныч подошел к Макару, наотмашь, хлестко стеганул его по лицу портянкой.
– Балабонишь много!
Макар крутнул головой, хищно оскалился… Отошел к окну. Проводил глазами отступающего от кобеля Кузьму, плюнул на крашеный пол.
– С одного раза до смерти зашиб бы… такого. А приходится молчать. Как их Колчак не угробил?!
– Меньше вякай про это! – рыкнул отец. Стащил сапог с ноги и мрачно задумался. – Они нам еще завьют горе веревочкой.
– Просидели тут в семнадцатом годе, – не то упрекнул отца Макар, не то сказал с сожалением. – Про… Сибирь.
Емельян Спиридоныч посмотрел на сына, ничего не сказал. Подумал, спросил с издевкой:
– Что же ты не шел спасать ее в переворот-то? Вон они, не так уже далеко были, партизаны-то, – забыл сгоряча Емельян Спиридоныч, что было Макару в ту пору пятнадцать-шестнадцать лет – вояка еще зеленый.
Сам же сообразил, что сказал глупость, добавил уклончиво:
– Ничо, не пропадем пока.
– Это – как сказать. Я вон стретил вчера Елизара Колокольникова, он говорит: «Передай, – говорит, – отцу, чтоб нынче в пахоту не нанимал никого». Гумага какая-то ему пришла от начальства. «Сами, – говорит, – управляйтесь».
Емельян Спиридоныч опять невесело задумался. Потом озверел вдруг:
– Ты скажи ему, чтоб он не совал нос куда не надо! А то я его вместе с гумагой энтой в Баклань спущу. Председатель… – матюкнулся и полез на печку отсыпать пропитую ночь. Не стерпел и еще подал оттуда: – Хлебушка им дай, а людей не нанимай!
– Прям стишок получился, – сострил Макар.
– А ты чего лоботрясничаешь?! – вконец обозлился Емельян Спиридоныч. – Куда выпялился?!
Макар струсил.
– В карты пойду поиграю. А чего делать-то? Коней перековал…
– Бороны надо чинить!
– Там очередь… Не дошло. А Федя еще косится на нас…
Емельян Спиридоныч отвернулся к стенке, сказал с сердцем сам себе: – Я им покошусь! Обормоты…
Макар поскорее вышмыгнул из избы; плохо дело, когда отец не знает, на ком сорвать злобушку: он всегда тяжко хворал с похмелья и ненавидел весь свет.
Когда вышли за ворота, Платоныч остановился, поджидая Кузьму.
– Неправильно делаешь, дядя Вася, – с ходу заявил Кузьма, останавливаясь.
Платоныч двинулся в переулок, к следующему дому.
– Пошли. Что неправильно?
– Форменные богачи, а ты на них с карандашиком… Напугал кого! Вообще надоело мне возиться с этой школой. Нас для чего послали?
