Зигфрид Обермайер - Под знаком змеи.Клеопатра
— Да, — повторил невидимый голос, — это и так понятно — ив этих словах не прозвучало ни малейшей насмешки.
Воцарилось долгое молчание, я терпеливо сидел, пока голос не приказал мне:
— Теперь иди, Олимп. Пройдет немного времени, и затем ты сможешь задать свой вопрос духу Юлия Цезаря.
Что-то легко коснулось меня сзади, я поднялся, и меня проводили обратно в мою келью. На этот раз в кувшине оказалась очень вкусная вода с медом, а в чаше — бобы, которые из-за их горького привкуса я глотал почти не разжевывая. После них так сильно хотелось пить, что я опорожнил кувшин почти мгновенно, а затем вновь погрузился в грезы наяву, которые были еще более беспорядочными и разнообразными, чем до сих пор. Картины сменялись с такой быстротой, что ни одной из них я не мог разглядеть отчетливо. Когда я вновь проснулся, то почувствовал себя свежим и отдохнувшим, однако голова моя была пуста и в ней не было ни одной связной мысли, кроме вопроса: «Когда же наконец я встречусь с духом Юлия Цезаря? Произойдет ли это вообще? Каким образом? Ответит ли он мне? А может быть, даже спросит о чем-нибудь?»
Меня это вдруг очень обеспокоило. С другой стороны;-он ведь увидит, что я только выполняю поручение Клеопатры, и примет это во внимание. Увидит? Могут ли они вообще слышать, чувствовать, обонять? Слышать-то могут — ведь живые приходят сюда, чтобы задать им вопросы?
Все мои мысли крутились вокруг этого, но тут появился некто и проводил меня в какой-то слабоосвещенный зал, где на полу была установлена ванна с водой.
— Помойся! — услышал я тихое приказание. — Очистись с головы до ног!
На краю ванны лежала губка, рядом стояли два сосуда. В одном из них оказалась smegma. Я намылил ею все тело, залез в ванну и как следует смыл все не очень холодной водой. В другом сосуде было ароматическое масло, я натерся им и быстро оделся.
Меня охватило приятное тепло, и я, наверное, так и уснул бы сидя, если бы меня вновь не привели в мою келью. Там я лег, однако почти тут же услышал громкий речитатив — хор из трех или четырех мужских голосов, который, вероятно, был недалеко от моей двери. Если раньше пение было далеким и тихим, так что я почти ничего не мог разобрать, то теперь оно звучало громко и отчетливо. Однако я все равно ничего не понимал, потому что это, видимо, был древний священный язык, на котором жрецы общались с богами. Каждый раз, когда я уже почти засыпал, пение становилось таким громким, Что я вновь просыпался, и так постепенно пришел в состояние крайнего возбуждения.
К сожалению, я не могу сказать, как долго это продолжалось — наверное, несколько часов. Внезапно все стихло, и я тут же заснул, чтобы вскоре вновь быть разбуженным.
Полусонного, меня вывели из кельи. Ко мне подошел жрец и дал мне в правую руку какую-то маленькую тарелочку с мукой — или с чем-то похожим, — а в левую — два камня величиной с куриное яйцо. Затем он медленно двинулся впереди меня, громко читая молитвы на древнем языке и останавливаясь через каждые пять шагов, чтобы — на понятном греческом — призвать на помощь различных богов. Здесь были Гадес, которого он называл его древним именем Аид, его супруга Персефона, ее мать Деметра и вездесущий Зевс, отец богов, сын Кроноса и Реи.
Пройдя сквозь низкую арку, мы попали во второй, более узкий коридор.
— Брось один камень, — шепнул жрец, обернувшись ко мне.
Я сделал это, и мой проводник вновь двинулся дальше, произнося молитвы и призывы. Затем справа открылся узкий проход в маленький лабиринт, заканчивавшийся низенькой калиткой.
— Теперь брось второй камень — сюда! — Он кивнул на место справа от двери. — А тарелку разбей здесь! — указал он на пол слева от двери.
С глухим стуком разбилась черная чаша, и мука взвилась белым облачком, как жертвенный дым.
— Теперь, Олимп, ищущий совета, ты вступаешь в место, которое лежит между Тартаром и земным миром, в место, где Аид и Персефона милостиво позволяют, чтобы духи умерших беседовали с живыми. Призови же там духа Юлия Цезаря и задай ему свой вопрос. Если он не ответит, повтори его еще раз, но используй те же самые слова. Только спрашивай и не говори ничего другого!
Я впал в состояние, которое трудно описать. Здесь было и ожидание, исполненное веры, и страх перед грядущим, и надо всем этим какое-то оцепенение, которое исходило от головы и охватывало все тело, делая его странно пустым и бесчувственным. Это позволяло мне подняться над происходящим, придавало мне некоторую неуязвимость и некоторое ощущение бессмертия.
Я медленно поднялся по крутым ступеням и вошел в адитон, место встречи, святая святых. Этот зал был залит ярким светом, исходящим от шести или восьми ламп, размещавшихся в стенных нишах-арках. Пол был из цельной скалы, очень неровный. Тот, кто попытался бы пройти здесь в темноте, споткнулся бы на втором шаге. Потолок был высотой в два человеческих роста и состоял из целого ряда каменных сводов. Когда я поднял голову, чтобы рассмотреть его получше, по залу пронеслось какое-то холодное дуновение и светильники тут же погасли. Теперь я стоял в полной темноте.
«Оставайся там, где стоишь, — приказал чей-то глухой звучный голос, — не двигайся ни вперед, ни назад, смотри все время перед собой. Медленно досчитай до двенадцати; на каждый счет проси о помощи одного из богов Олимпа. Затем еще раз молча сосчитай до двенадцати и устреми свои мысли к духу, которого ты хочешь вызвать. В третий раз сосчитай до двенадцати, затем призывай его, пока он не появится, а когда увидишь его, задай ему свой вопрос».
Итак, я призвал сначала священных богов Олимпа: Зевса и Геру, Посейдона, Деметру, Аполлона и Артемиду, Ареса, Афродиту, Гермеса и Афину и, наконец, Гестию и Гефеста. Затем я стал думать о Юлии Цезаре и досчитал до двенадцати. Было так же тихо и темно, но у меня возникло ощущение, что кроме меня здесь есть еще кто-то.
Пока я в третий раз едва слышным шепотом считал до двенадцати, тьма немного рассеялась, так что в сумеречном свете стала видна противоположная стена зала. При счете «двенадцать» она приобрела цвет темной охры.
— Божественный Цезарь! — воскликнул я тихо; потом чуть громче: — Божественный Цезарь, прошу тебя, появись!
Так я воззвал еще трижды и потом заметил какое-то трепетание на слабо освещенной противоположной стене, похожее на тень промелькнувшей летучей мыши. Очертания ее были изменчивы, пока не проступили отчетливо голова, руки и плечи.
Голова была повернута в профиль, и я увидел, что это был Юлий Цезарь. Я видел его при жизни и теперь узнал вновь. У меня перехватило дыхание. До сих пор я все же сомневался — и вот теперь стоял перед духом Божественного. Прежде чем я успел набраться мужества и задать вопрос, по залу пронесся беззвучный шепот:
— Олимп, Олимп, зачем ты вызвал меня?
— Божественный Цезарь, Клеопатра, мать твоего сына Цезариона, просит у тебя совета, каким образом будет выиграна эта война.
Гнетущее молчание; никакого ответа.
Я подождал, стараясь дышать как можно тише, чтобы не спугнуть призрака. Тень была неподвижна, я смотрел на нее, не отрывая глаз. Мне вдруг вспомнились слова погибшего Ахилла, сказанные им Одиссею, спустившемуся в подземное царство: «Лучше бы мне служить, кому-нибудь и обрабатывать его поля за самую маленькую плату, чем быть господином в царстве мертвых».
Если уж этот царский сын и потомок Зевса имел основания для жалоб на то, как живется ему в эребе[75], каково-то приходится Цезарю? Я содрогнулся при мысли, что Цезарь тоже мог бы разразиться жалобами, как и Ахиллес, этот гордый герой, при посещении Одиссея.
— Прошу тебя об ответе, божественный Цезарь, — потребовал я поскорей.
Тут тень повернула голову, профиль исчез и стал виден только овал лица.
— Видишь ли, — послышался шепот, — я не желаю победы никому из римских братьев. Скажи Клеопатре, будет ли это для нее удача или горе, но спасение лежит на воде.
Как эхо, повторила тень последние слова:
— …удача или горе, спасение — на воде, на воде, воде, вод…
Слова смолкли, тень на стене побледнела, и сама стена цвета охры стала серой, а затем черной. Я стоял ві тьме, не решаясь пошевелиться и сделать хотя бы шаг, пока не раздалось приказание жреца:
— Повернись и иди к двери!
Там уже ожидал меня провожатый с лампой.
— Добро пожаловать в мир живущих! Соприкосновение с царством смерти осквернило тебя, Олимп. Я провожу тебя в loutron — очистись как следует!
Так я и сделал. Когда я оделся, меня уже ждал проводник, который вскоре вывел меня на поверхность. Хотя меня встретил мягкий свет сумерек, глазам моим стало больно, как от раскаленной пыли.
— Это утро или вечер?
Мой проводник рассмеялся —: да, этот жрец мертвых, оказывается, способен был весело смеяться.
— Это раннее утро, через полчаса взойдет солнце. Ты голоден?
