Проспер Мериме - Варфоломеевская ночь
— Да, — сказал я, крайне заинтересованный, и мы все кивнули головой. Во время ее рассказа, мы старались построить объяснение всего этого — и у всех выходило одно и то же.
— Тогда явился Мирпуа. «Что это значит?» — спросила я. Он был очень сконфужен, но загородил мне дорогу, «Все дело в том, — ответил он наконец, — что вашему сиятельству придется пробыть здесь несколько часов… самое большее два дня. Вам не грозит никакая опасность. Моя жена будет ходить за вами, и при уходе вашем все будет объяснено». Напрасно я спрашивала его, не принимал ли он меня за другую, или не считал ли сумасшедшею. На все это он отвечал отрицательно. Когда я хотела уйти, он угрожал мне насилием. Я должна была подчиниться. И с тех пор я здесь, в постоянном ожидании всяких ужасов.
— Этому положен теперь конец, мадам, — сказал я, прижимая руку к груди и полный самых рыцарских чувств. Пред нами, если я не ошибался, была другая жертва этого злодея, еще более оскорбленная, чем Кит. — Хотя бы здесь на лестнице оказалось девять перчаточников, — заявил я смело, — мы выведем вас отсюда и доставим домой! Где вы живете?
— На улице Сен-Мерри, около церкви. У нас там свой дом.
— Месье де Паван, — прибавил я с хитростью, — без сомнения, в страшном беспокойстве о вас.
— О, конечно, — отвечала она с наивным простодушием, и слезы выступили на ее глазах.
При виде ее полного неведения — и она, конечно, не имела ни малейшего подозрения — я готов был заскрежетать зубами. Низкий, презренный обманщик! Чем он мог прельстить ее… что находили мы в этом человеке, который платил нам злом за нашу привязанность?
Я отвел в сторону Мари и Круазет, будто для того, чтобы обсудить, как нам выломать дверь.
— Что все это значит? — сказал я вполголоса. — Как ты полагаешь, Круазет?
Я знал заранее его ответ.
— Что я полагаю! — воскликнул он в страшном негодовании. — Конечно, этот негодяй Паван сам устроил эту ловушку для своей жены! Разве может быть иначе? Раз его жена задержана, он может свободно продолжать свою интригу в Кайлю. Он может жениться на Кит, или… проклятие над ним!
— Проклинать мало толку, — сказал я серьезным тоном. — Мы должны сделать более этого. Но мы обещали Кит, что спасем его… мы должны сдержать свое слово. Мы должны по крайней мере спасти его от руки Безера.
Мари простонал. Но Круазет горячо подхватил эту мысль.
— От Безера, — воскликнул он с пылающим лицом. — Да, это верно! Мы должны! Но затем мы кинем жребий кому из нас выпадет драться с ним и убить его.
Я бросил на него уничтожающий взгляд.
— Мы должны драться с ним по очереди, — сказал я, — пока один из нас не убьет его. В этом ты прав. Но только твой черед будет последним. К чему тут жребий? И без жребия известно, кто из нас старший.
Дав ему такой отпор, я уже собирался искать что-нибудь подходящее для взлома двери, когда Круазет поднял свою руку, чтобы обратить мое внимание. Через окно до нас долетали звуки голосов.
— Они открыли наш побег, — сказал я, и сердце мое сжалось.
К счастью, мы догадались задернуть занавес; так что люди Безера могли разглядеть из своего дома только наше слабо освещенное окно. Однако они, наверное, догадаются, куда мы скрылись, и поспешат отрезать нам отступление снизу. Вначале у меня мелькнула мысль выломать как-нибудь дверь и пробить себе дорогу в единственной надежде, что мы успеем выбежать на улицу прежде, чем наши ошеломленные враги успеют прийти в себя от нашего внезапного нападения. Но потом я взглянул на мадам. Как же мы оставим ее? Пока я колебался в своем выборе, наш единственный шанс на успех пропал. Послышались голоса внизу и тяжелые шаги по лестнице.
Мы оказались между двух огней. Я окинул взором нашу голую мансарду, с ее покатым потолком, в надежде найти какое-нибудь оружие, кроме моего кинжала. Но все было напрасно; в ней ничего такого не оказывалось.
— Что вы будете делать? — прошептала мадам де Паван, обводя нас испуганными глазами.
Круазет дернул меня за рукав, прежде чем я успел ответить, и указал на большую кровать с занавесями.
— Если они увидят нас в комнате, — сказал он тихо, — когда еще не все вошли, то наверное подымут тревогу, лучше спрячемся пока там. Когда они все будут в комнате, тогда… ты понимаешь?
Он коснулся рукой своего кинжала. На лице его было напряженное, решительное выражение. Я понял его.
— Мадам, — сказал я быстро, — вы не выдадите нас?
Она покачала головой. Глаза ее просветлели и бледность пропала. Это была настоящая женщина. Сознание, что она теперь была защитницей других, заставило ее забыть о своем собственном страхе.
Шаги приблизились к двери, и мы услышали шум ключа, вставляемого в замок. Но прежде, чем его открыли, — на наше счастье ключ трудно поворачивался в замке, — мы все трое успели вскочить на кровать и притаились, согнувшись как попало, в алькове у ее изголовья, где занавесь скрывала нас от стоящих у дверей.
Мое место было сбоку и через щелку я мог разглядеть все происходившее в комнате. В нее вошло трое, и среди них — женщина. Видама не было, и я стал дышать свободнее; но побоялся сообщить о своем открытии моим товарищам, опасаясь, чтобы в комнате не услышали мой голос.
Первой вошла женщина, закутанная в длинную накидку с капюшоном на голове. Мадам де Паван бросила на нее подозрительный взгляд, и потом, к моему изумлению, кинулась к ней на шею, перемешивая свои рыдания с радостными восклицаниями:
— О, Диана! Диана!
— Бедняжка, — отвечала незнакомка, гладя ее волосы и лаская. — Теперь ты в полной безопасности!
— Вы пришли за мною?
— Конечно, — отвечала веселым голосом Диана, продолжая ласкать ее. — Мы пришли, чтобы доставить тебя к твоему мужу. Он повсюду искал тебя. Он просто убит горем, моя малютка!
— Бедный Луи! — воскликнула жена.
— Да, бедный Луи! — повторила ее избавительница. — Но ты скоро увидишься с ним. Мы только в полночь узнали, где ты скрываешься. Этим ты обязана господину монаху. Он первый принес мне известие и предложил сопровождать меня к тебе.
— И возвратить потерянную сестру, — сказал с льстивой улыбкой монах, делая шаг вперед.
— Это был тот самый монах, которого два часа тому назад я видел вместе с Безером. Мне теперь, как и раньше, было противно его бледное лицо. Несмотря на то доброе дело, в котором он по-видимому участвовал, я с раздражением смотрел на сжатые, высохшие губы, на это напускное смирение и на его коварные глаза.
— У меня давно не было такой приятной заботы, — добавил он, видимо, стараясь подкупить несчастную женщину.
Но, кажется, мадам де Паван питала к нему такие же чувства, как и я. Она вздрогнула при звуке его голоса и, высвободившись из объятий сестры, отступила назад. Хотя она и поклонилась ему после этих слов, но движение это было холодно.
Я взглянул на лицо сестры. Оно поражало своей красотой… Я еще никогда не видел таких удивительных глаз, такого рта и таких чудных золотистых волос. Даже сама Кит показалась бы некрасивой рядом с ней; но лицо это моментально приняло жестокое выражение. Минуту тому назад, они были в объятиях друг друга. Теперь стояли врозь, и какое-то чувство холодности и недоверия пробежало между ними. На них как будто упала тень монаха и разъединила их.
В этот момент из темноты выступил еще один человек. До сих пор он стоял в молчании у самых дверей: простой на вид, скромно одетый, человек лет шестидесяти, с седыми волосами.
— Я уверен, — воскликнул он, и голос его дрожал от волнения и, может быть, от страха, — ваше сиятельство пожалеет, что оставили мой дом! Поверьте мне! Вы были здесь в полной безопасности. Мадам д’О сама хорошенько не сознает, что она делает; иначе она не уводила бы вас отсюда. Она не сознает, что делает!
— Мадам д’О! — воскликнула прекрасная Диана, причем глаза ее метали молнии на провинившегося и голос ее был полон надменного негодования. — Как смеешь ты, презренный, произносить мое имя?
Монах подхватил ее слова.
— Да, презренный! Действительно презренный, жалкий человек! — повторил он медленно, протягивая свою длинную, сухую руку и положив ее, точно это были когти хищной птицы, на плечо буржуа, который даже вздрогнул при этом прикосновении. — Как смеешь ты… или подобные тебе… вмешиваться в дела дворян! Разве они могут касаться тебя? Я вижу, горе висит над этим домом, Мирпуа! Большое горе!
Несчастный задрожал при этой скрытой угрозе! Лицо его покрылось смертельной бледностью; губы его тряслись; он стоял, как очарованный, под взглядом монаха.
— Я верный сын церкви, — бормотал он, но его голос дрожал и слова были едва слышны. — Все меня знают таким! Вряд ли кто лучше меня известен в Париже!
— Люди познаются по делам их! — отвечал монах. — Ныне наступило время, — продолжал он, возвысив голос и подняв руку с какой-то торжественностью. — Ныне настал день спасения! И горе отщепенцам, Мирпуа! Горе всем тем, кто, взявшись за плуг, оглядывается назад, в сегодняшнюю ночь!
