Проспер Мериме - Варфоломеевская ночь
— Но, месье де Видам! Лучше сразу убить ее, чем разбивать ее сердце! Имейте жалость! Убить его — будет та же смерть для нее!
Видам хранил молчание, устремив гневный взгляд на мальчика. Монах издевался над ним.
— Сердца скоро заживают, особенно женские, — сказал он.
— Но не у Кит, — воскликнул с горячностью Круазет, до тех пор не обращавший на него внимания. — Не у Кит, Видам! Видам! Вы не знаете ее!
Эти слова были некстати. Гневная судорога пробежала по лицу Видама.
— Вставай, мальчик! — крикнул он, — я написал мадемуазель, что я сделаю, и я исполню это. Безер держит свое слово. Клянусь именем Бога, хотя в эту дьявольскую ночь я сомневаюсь даже в Его бытии, что я сдержу свое слово! Иди!
Его лицо перекосилось от ярости. Глаза были устремлены вверх, как будто он призывал свидетелем своей клятвы Того, чье имя только что готов был отвергнуть. Я отошел от двери и прокрался той же дорогой назад; я слышал, что Круазет следовал за мною.
Эта сцена была последним ударом для меня. Я ничего не замечал, что делалось вокруг и только скрип ключа, поворачиваемого в замке нашим тюремщиком, пробудил меня и я видел, что мы заперты одни в маленькой комнате под самою черепицей крыши. На полу был оставлен подсвечник, и мы все трое стояли вокруг него. Кроме нашей длинной тени, отбрасываемой на стене, и двух соломенных тюфяков, брошенных в углу, в комнате было совершенно пусто. Я бросился на тюфяк и, повернувшись лицом к стене, в отчаянии стал думать об наших рушившихся планах и торжестве Видама, я проклинал в душе Круа за то последнее унижение, которому он был причиной. Потом гнев мой стал утихать, и я перенесся мыслями к Кит, в Кайлю, находившейся так далеко от нас — бедной Кит с ее бледным, кротким лицом. И понемногу я простил Круазета. Ведь он просил не за нас… он унизился только ради нее.
Я не знаю, сколько времени пролежал в этом полузабытьи, и что делали в этот промежуток мои товарищи, — спали или в молчании ходили по комнате. Но вдруг я почувствовал прикосновение руки Круазета.
— Ан! — звал он меня. — Ан! Что ты спишь?
— Что такое? — спросил я, поднявшись на своем тюфяке и смотря на него.
— Мари… — начал он.
Но не было надобности продолжать. Я сам увидел, что Мари стоял в другом конце комнаты у окна, без рамы и стекол, расположенного наклонно в покатой части крыши. Он поднял закрывавшую его ставню и стоял около него на цыпочках, — подоконник был почти на высоте его роста, — выглядывал наружу. Я пристально посмотрел на Круазета.
— Нет ли там водосточной трубы? — прошептал я в волнении.
— Нет. Но Мари говорит, что он видит ниже брус через улицу, до которого мы, пожалуй, можем добраться.
Я быстро вскочил на ноги и занял место Мари у окна. Когда глаза мои несколько привыкли к мраку, я мог различить только бесконечную пустыню остроконечных крыш, тянувшихся во всех направлениях. Ближе, под самым окном, зияла пропасть узенькой улицы, отделявшей нас от другого дома, который был несколько ниже нашего, так что конец его крыши приходился почти в уровень с моими глазами.
— Я не вижу никакого бруса!
— Смотри вниз, — отвечал Мари.
Я сделал это и разглядел, на пятнадцать или шестнадцать футов ниже нашего окна узкий брус между двумя домами, служивший, как часто бывает в городах, опорою для них. Я мог с трудом разглядеть в темноте, что дальний его конец упирался как раз ниже какого-то слабо освещенного изнутри окна в другом доме.
Я покачал головой.
— Мы не можем спуститься до него, — сказал я, прикидывая расстояние до бруса и чернеющую глубину под ним.
— Мари говорит, что может при помощи веревки, — отвечал Круазет, с блистающими глазами и весь в волнении.
— Но у нас нет веревки, — возразил я со своею всегдашней недогадливостью. Мари не отвечал. Это был ужасно молчаливый парень. Я посмотрел на него. Он снимал свой камзол и шейный платок.
— Отлично, — воскликнул я. Тотчас же мы сняли наши шарфы и платки; на счастье, они были домашнего изделия: длинные и крепкие. У Мари, кроме того, оказался моток здоровой веревки в кармане, а у меня, кроме пары новых подвязок, нашлось с десяток футов крепкой бечевы, которую я захватил с собой, на случай если бы сдали подпруги. Через пять минут все это было прочно связано вместе.
— Я легче всех, — сказал Круазет.
— Но у Мари меньше всех кружится голова. — Мы знали это уже давно: нам часто приходилось видеть, как Мари спокойно прогуливался по самому крайнему выступу стены замка, точно это был пол в комнате.
— Верно, — согласился Круазет. — Но он должен быть последним, потому что ему придется спускаться самому.
Я не подумал об этом и кивнул головой в знак согласия. Роль предводителя теперь как будто переходила от меня к другим. Но все-таки я настоял на одном. Если Мари приходилось спускаться последним, то я спущусь первым. Как самый тяжелый из нас троих, я лучше испытаю прочность веревки. Так и было решено.
Время было дорого. Нам могли помешать каждую минуту. Веревка была крепко привязана к моей левой руке; потом я вскарабкался на плечи Мари и вылез, не без трепета, в окно; уже било полночь; я торопился, как только мог.
Все это было сделано очень скоро, в увлечении момента; но когда я повис на руках за окном в непроглядном мраке, с доносившимися до меня ударами колокола… Это была страшная минута. Сознание зиявшей подо мною глубины, окружающая меня пустота наполненная мраком, — все это приводило меня в ужас.
— Готов ты? — спросил Мари, и в голосе его послышалось нетерпение. У этого мальчика не было на волос соображения!
— Нет еще, постой минутку! — закричал я, ухватившись рукой за подоконник и бросив прощальный взгляд на пустую комнату, с двумя темными фигурами, стоявшими между мною и светом.
— Слушайте! — прибавил я торопливо. — Круазет… мальчики, я недавно назвал вас трусами. Я беру свои слова назад! Я не хотел этого сказать! Вот и все! — Я задыхался. — Спускайте!
Через момент я почувствовал, что спускаюсь по стене. Свет исчез надо мною. Голова моя закружилась. О, как я держался за эту веревку! На полпути мне пришла мысль, что если что-нибудь случится, они не в силах будут поднять меня. Но было уже поздно думать об этом, и через секунду ноги мои коснулись бруса. Я вздохнул свободнее. С крайнею осторожностью я утвердился на этом узеньком мостике и, развязав веревку, отпустил ее. Потом, все еще чувствуя дурноту, я уселся верхом на брус и засвистел, чтобы дать знать о моем удачном спуске.
Я находился теперь действительно в необычайном положении, о котором часто вспоминал впоследствии. Подо мною покоился Париж, объятый глубоким мраком. Но это только казалось; темная завеса мрака скрывала те ужасные тайны великого города, которые должны были обнаружиться в эту адскую ночь. Сколько вооруженных людей бодрствовало под этими высокими, смутно обрисовывавшимися крышами? Сколько из них не спало, поглощенных одной мыслью о предстоящих убийствах? Сколько было и таких, не спящих теперь, которые должны были заснуть под утро вечным сном, а другие спящие только проснуться под ножом убийцы?
Все это было скрыто от меня, как и от тех запоздавших гуляк, которые только что встали теперь из-за игры в кости и один из них вышел на улицу, ничего не подозревая, идя на верную смерть, в то время, как другой провожал его глазами. Я не мог представить себе, — благодарение Богу, — одной сотой части тех ужасов жестокости, предательства и алчности, которые таились под моими ногами, готовые разразиться все сокрушающим потоком, по первому сигналу пистолетного выстрела. Для меня не имело значения, что прошлый день был 23 августа и что это был канун Варфоломеева дня!
Но вместе с сознанием, что мы еще могли восторжествовать над нашим врагом, в душе моей было предчувствие чего-то недоброго. Из намеков Видама, вместе с его угрозами, можно было предполагать, что на утро следующего дня должно было произойти нечто более ужасное, чем убийство одного человека. Те предостережения, которые мы слышали от барона де Росни в гостинице, также получали теперь новое значение в моих глазах. И я не мог избавиться от этого чувства. Мне казалось в то время, как я сидел в темноте верхом на моем брусе, что я могу разглядеть в конце узкой улицы тяжелую массу построек Лувра, что я слышал шум голосов и топот людей, собиравшихся в разных дворах громадного здания и что до меня долетали сдержанные голоса перекликавшихся часовых, или проверявших их офицеров.
Я почти не видел под собою прохожих; так что мне не грозила опасность быть открытым. Но вместе с тем, мне казалось, что с каждым легким дуновением ветра до меня доносились отовсюду звуки шепота и крадущихся шагов. Ночь была полна призраков.
Все это прошло, когда ко мне присоединился Круазет. При нас остались наши кинжалы, и это успокаивало меня. Если бы только мы могли пробраться в противоположный дом и просьбами или силой открыть себе выход на улицу, чтобы поспешить в дом Павана! Ясно, что весь вопрос, то есть кто из нас, мы или шайка Безера, поспеет туда первыми, — заключался во времени. Я стал шепотом торопить Мари. Он, казалось, медлил.
