Аркадий Савеличев - Савва Морозов: Смерть во спасение
«Обращаясь к исследованию этих причин, мы прежде всего наталкиваемся на то в высшей степени характерное явление, что рабочие, приостановив работу, под предлогом различных недовольств экономического свойства объединяются затем в группы вне фабрик и предъявляют целый ряд других, но уже политических требований…»
Объявившийся опять в Орехово-Зуеве инженер Красин изложил это коротко:
— Савва Тимофеевич, сделайте почин. Введите на своих фабриках рабочее самоуправление. И чтобы каждый рабочий стал пайщиком своей фабрики!
Да, его собственный служащий, вечно бегавший от полиции, но хозяином так и не уволенный, от хозяина же и требовал невозможного.
Хозяин сдержанно ответил:
— В ближайшие дни я закончу проект реформ на фабриках и заводах. Отошлю его непосредственно Витте.
Леонид Красин, которого он несколько лет спасал от полиции, бросил язвительно:
— И вы такой же, как все буржуи! Верите власти?!
Он, Морозов, власти не верил. Но крови не хотел.
«А посему полагаем:
Первое. Рабочему сословию должно быть предоставлено полное право собраний, право организовывать всякого рода союзы и другие общества для самопомощи и защиты своих интересов. В такой же мере все означенные права должны быть распространены и на сословие промышленников.
Второе. Забастовки, представляющие собой мирное оставление работы, не сопровождаемое ни убийством, ни угрозами, ни насилиями, ни уничтожением или порчей имущества, не должны быть караемы ни административным, ни уголовным порядком.
Третье. Личность каждого рабочего должна быть ограждена законным порядком от насилий рабочих-забастовщиков, если, не сочувствуя возникшей забастовке, рабочий присоединяться к ней не желает».
Это была память о Севастее Ивановой.
Первая закоперщица рабочих забастовок, и вообще всех требований, от греха подальше упрятанная хозяином в Ваулово, тайком вернулась в Орехово и стала создавать... антизабастовочный комитет! Более того, она подстерегла вечером хозяина на дороге домой и, оглядываясь по сторонам, сказала:
— Савва Тимофеевич! Сознательные рабочие знают, что большего, чем вы делаете в нынешней обстановке, сделать не можете. Дурная забастовка организована полицией и. извините. вашими родственниками. Мои соратники. мои! — жестко подчеркнула она, — полицию поддерживать не будут. Для того и создается антизабастовочный комитет.
— Да, но что же я‑то могу сделать. Севастея? — озадаченно ответил он.
— Пока только одно: я без разрешения оставила рабочее место. На фабрике в Ваулово меня не выдадут. Но разрешите и вы, Савва Тимофеевич, без особой огласки некоторое время прожить в Орехове. Разрешите ли. Савва?
— Разрешаю! — готов был в рев броситься хмурый хозяин, спешно уходя в темноту.
На второй день Севастею нашли с проломленной головой почти на том же месте, где они разговаривали в снежных сумерках. Значит, следили?!
Это почти открыто подтвердила и матушка Мария Федоровна на собрании пайщиков — на правлении Никольской мануфактуры.
Дома, в Трехсвятительском переулке, они теперь не встречались. Но ехать в московское правление, и всего‑то в пять лошадиных шагов, Мария Федоровна не захотела. Заседали в ее зимнем саду. Разумеется, без всяких цеховых старост. Только приспешники, которые в рот глядели благодетельнице. Но директор-исполнитель, сославшись на кошмар забастовки, все еще надеялся, что члены Правления поставят свои подписи под «Проектом реформ», который он собирался отослать Витте. Казалось, убедительно вторил его голос: Первое, Второе, Третье.
Но ни единой руки не потянулось к перу, чтобы поставить подпись. Только его, одинокая.
Да вздох главной пайщицы:
— Ох, Саввушка, Саввушка. Пора тебе отдохнуть. За прошлое усердие тебя благодарим, а в будущем на тебя не надеемся.
Это означало отстранение, полнейшее, от всех фабричных дел. Может, и арест его личных средств.
Но он нашел в себе силы поклониться:
— Благодарю хоть за прошлую ласку.
Закурил в этом скопище сутяг-прихлебателей папиросу, нарочито пустил дымище в испуганные очи матушки и вышел из зимнего сада.
Надо же, по разметанной дорожке набежал на него Сережка Назаров, по какой‑то причине опоздавший.
— Покончили уже?
— Со мной — покончили. С тобой. — вытащил он браунинг и ткнул дулом в пузо. — Пора бы и с тобой кончать. За сестрицу Александру.
— Да она на себя сама руки наложила!
— За Севастею Иванову. — не слушая оправданий незадачливого муженька и первого прихлебателя матушки Марии Федоровны, продолжал только что низвергнутый директор- исполнитель. — За сестру — переболело уже. Кто Иванову убил?
— Да я, что ли? Я?
— У тебя духу не хватит, слизняк. Но кто и по чьему приказу — ты знаешь. Молчи!
Он круто повернулся, но сделал всего два шага — и тут же с разворота вскинул браунинг. С муженька покойной Александры Тимофеевны слетела соболья шапка. На звук выстрела прянули из зимнего сада все, кто был. Тем более дело‑то рядом происходило — пуля, снеся шапку, и по стеклу дребалызнула.
Что‑то кричали вслед, Савва не слушал. Уходил в бешенстве. Сам не знал: только попугать хотел или. Стрелок он был хороший, а от шапки до черепа — и всего‑то два пальца!
После того, не сказавшись Зиновее, уехал в Покровское. Всего с несколькими слугами и верным черногорцем Николаем. Больше никого не требовалось. Конюшня оставалась на зиму в Покровском.
Может, так бы и жил до самой весны бездумно, но Москва не оставляла изгоя. Сразу две записи, в один и тот же день, привезли два разных нарочных.
В первой было: «Дядюшка, очень нужно повидаться. Николаша».
Во второй: «Льщу себя надеждой встретиться послезавтра у мадам Жирондель. Если не забыли — Татьяна».
Пути Господни неисповедимы! Племянник Николаша — это понятно. Но чего же опять нужно баламутной дщери якутского вице-губернатора?
Ясное дело, он поспешил поначалу к племяннику.
Время дневное, а племянник был дома, на съемной квартире адвоката Плевако.
— Ну? — здороваясь, поспешил объясниться дядюшка.
— Погодите маленько, мне надо собраться с духом, — спокойно, обдуманно попросил Николаша.
— Что ж, собирайся. хотя бы и в отношении стола!
Николаша за последний год кое-чему научился. Особой прислуги не было у хозяина шмитовской фабрики, но какой‑то добрый малый принес все, что надо.
Дядюшка удивлялся бережливости племянника, как и своему расточительству. Мещанин средней руки, не более. И племянник понимал насмешливый взгляд при виде семги и отварной курицы. Не обижался.
— Все думают, что я очень богат. На самом деле же отец, при последних болезнях запутавшийся, оставил долги, а имевшееся наследство поровну разделил на четыре части. Ничего не хочу сказать худого. но деньги все куда‑то подевались. Да и потом, когда остатние сроки поступят — могу я обирать сестриц Катюшу и Лизаньку, младшенького братца Алексея? Сами понимаете, нет.
Дядюшка не отвечал, жевал непотребную семгу, щедро запивая ее коньяком. Пусть выговорится, раз уж начал.
— А ведь я задумал новый цех строить. Наряду с фирменной мебелью — более дешевую, хотя и элегантную. Не на заказ, а через магазин. Думаю, для интеллигенции. Дело стоящее, дядюшка?
От совета дядюшка не отказался:
— Если потянешь — стоит попробовать. При иных обстоятельствах, чтобы тебя поддержать, и я стал бы твоим пайщиком. Но ты знаешь мое нынешнее положение?
— Знаю, дядюшка. И неужели вы подумали. я позвал вас, чтобы денег попросить?
— Не подумал, Николаша, не беспокойся. Бьюсь об заклад: не о хозяйственных делах ты хочешь со мной советоваться!
— Не надо биться, я проиграю. Есть более важное дело.
— Революция? Социализм?
— Не отрицаю: суть моя. А дело‑то, о котором мне не с кем посоветоваться.
— Господи, как я старый дурак не догадался! — вскричал сразу повеселевший дядюшка. — Любовь? Палаша?
Племянник густо покраснел:
— Да, выздоравливает.
— Любовь‑то?
— Палаша. Доктора, желая сорвать побольше денег, поначалу туману напустили.
— Рассеялся туманец?
— Почти что. Как совсем справится, мы с ней и...
— Свадьба? Ой, Николаша!..
Дядюшка захмелел уже немного, чуть не затискал племянника.
— Я‑то в молодости? Фабричную присучальщицy, да вдобавок обвенчанную женку племяша Сережки увел, а ты разве не Морозов?!
По мере того как расходились юношеские морщинки на лице у племянника, дядюшка становился все веселее и веселее. Помнил — не помнил о занятиях евреечки Палаши, просто сам был рад маленько покудесить.
Однако жеребячья радость Николаши была недолгой. Он вспомнил неизбежное:
— Да, но она иудейка.
