Дмитрий Барчук - Сибирская трагедия
– И правильно сделали, что не искали, мы уже подъезжали в это время к Верхнеудинску[193], – подал голос лежащий на диване с мокрой повязкой на лбу Муромский.
Поэтому я не стал создавать ни для кого лишних трудностей, а просто подошел к коменданту первого чешского эшелона, рассказал ему по-чешски свою историю, сделав упор на то, что я родился и вырос в Праге. Тот выслушал перипетии моей судьбы и без всяких условий принял меня на довольствие в свой эшелон.
Так я оказался во Владивостоке и на первом же пароходе уплыл с чехословацкими легионерами на их родину.
Я тщательно следил за событиями в России, а особенно в Сибири. Меня потрясли зверства чекистов в сибирских городах. А когда Красная армия потопила в крови крестьянское восстание в Тобольской губернии, я понял, что пора. Большевики сполна проявили себя, показали народу свое истинное лицо. И теперь двух мнений на их счет быть не может.
Я добрался до английского Портсмута, там сел на пароход до Нью-Йорка. Потом через всю Северную Америку на поезде до Сан-Франциско. Затем пароход до Иокогамы. И вот я у вас, в Пекине.
– Да, хорошее у вас путешествие! – высказался молчавший доселе Вдовин. – И вы что, всерьез собираетесь сунуться прямо в пасть к большевикам?
Я утвердительно кивнул головой.
– Вы не представляете, на что вы идете, какой опасности вы подвергаете себя и своих близких. Если вам безразлична ваша жизнь, то подумайте хотя бы о жене и сыне. Я бы сейчас отдал всё, только бы не быть одному на этом свете. Не повторите моей ошибки, Пётр Афанасьевич.
И он рассказал свою жуткую историю.
В. Н. ВдовинКазачий корпус, к которому я был прикомандирован, прикрывал отступление на восток наших войск и союзников вдоль Сибирской железной дороги. После мятежей в частях Сибирской армии в Новониколаевске, Томске и Красноярске фронт для нас оказался со всех сторон. И даже отступление зачастую походило на наступление.
Союзники стремились первыми унести ноги из вздыбленной Сибири. Чехи, охранявшие железную дорогу, в первую очередь пропускали свои эшелоны, а поезда с нашими беженцами и ранеными застревали на станциях и полустанках без топлива и продовольствия, превращаясь в братские могилы. У кого оставались силы, те уходили из холодных и голодных вагонов пешком в тайгу. Иным удавалось добраться до какой-нибудь деревни, и они выживали. А кто оставался в поездах, дожидался только смерти.
Если бы вы знали, господа, сколько таких эшелонов, занесенных снегом, осталось на сибирской магистрали. Не десятки, а сотни! И все были битком набиты женщинами, калеками и детьми! Вечная им память. Пусть Господь успокоит их страдальческие души.
Меня магнитом тянуло к этим поездам, потому что на одном из них я оправил из Омска свою Марусю. В надежде, что хоть она спасется из этого ада. Но когда я увидел, что творится на железной дороге, то понял, что она в гораздо большей опасности, чем я. Подо мной был крепкий конь, я был хорошо вооружен, и под моим началом находилась сотня лихих казачков, которые просто так, без боя никакому врагу б не сдались. А она, горемычная и беззащитная, одна в остывающем вагоне посреди глухой тайги. Я проверил много поездов и все-таки отыскал ее на станции Болотной. Она сидела перед замерзшим окном, вся продрогшая, и ждала меня.
Весь вечер я отпаривал ее в бане, отпаивал горячим чаем с целебными травами, а на ночь смазал ей тело чистым спиртом. И она отошла, моя голубушка. Правда, сильно кашляла, но жизнь в нее вернулась.
На другой вечер был жуткий бой на подступах к станции Тайга. Там скопилось много эшелонов, не успевших уйти на восток. И даже не все союзники еще эвакуировались. Это были польские части.
Им пришлось выгрузить с платформ свои броневики и бросить их в бой. Но силы красных намного превосходили нас, и через два часа все было кончено. Осколком снаряда меня ранило в плечо, но я продолжал держаться в седле, успел заскочить в землянку, усадил Марусю впереди себя и галопом помчал на станцию.
Еще бы минута, и мы бы не успели. Под артиллерийскую канонаду и крики бегущих к станции рабочих уходил на восток последний польский эшелон. Его осаждало много народа. Но на каждой вагонной площадке стояли часовые и штыками отгоняли толпу. Я пришпорил коня и поравнялся с набирающим ход вагоном. Часовой и в мою сторону направил штык: дескать, не вздумай запрыгнуть. Но стоящий рядом с ним офицер, с которым мы полчаса назад сражались против красных плечом к плечу, приказал ему по-польски, и солдат, отставив винтовку, помог вначале взобраться на подножку моей жене, а потом и мне. Воронок еще долго скакал за поездом, пока не увяз по грудь в снежной целине.
Но другая картина больше поразила меня. Она до сих пор стоит перед моими глазами. Поезд еще шел медленно, и за нашей площадкой семенил старый полковник, а за ним его жена и дочь. Он упрашивал, молил поляков пустить их в вагон, но получил отказ.
И тогда произошло невероятное. Старый служака резко остановился, вынул из кобуры револьвер, перекрестился и на глазах у всех убил вначале жену, потом дочь и застрелился сам. Их тела так и остались лежать на рельсах, с разбросанными вокруг узлами и чемоданами, пока не набежали красногвардейцы и не стали разворовывать багаж и раздевать еще не остывшие трупы.
Мое ранение хотя и не вызывало опасности для жизни, но все равно требовало лечения. И меня положили в поездной госпиталь. Маруся дневала и ночевала возле моей постели. Я часто бредил, терял сознание, поэтому, как мы доехали до Читы, я не помню.
Оказавшись на территории, подконтрольной атаману Семёнову, я без всяких раздумий остался там и пошел к нему на службу. Читинская власть представлялась мне незыблемой. С одной стороны, это была наша, казачья, власть, без всяких там интеллигентских выворотов, а с другой – поддержка японцев гарантировала защиту от большевиков. Да и какие Советы рабочих депутатов возможны в чисто казачьем крае!
Но уже в середине лета японцы объявили об эвакуации Забайкалья. Командир нашей дивизии (ее еще называли Азиатской за обилие в ней монголов и бурят) барон Унгерн[194] быстро осознал, что без японцев этот огромный край не удержать, и со станции Даурия походным порядком двинул свои полки в пределы Внешней Монголии.
Он намеревался образовать Великое монгольское государство, в которое кроме Внешней и Внутренней Монголии[195] вошла и часть русского Забайкалья. Было даже создано временное правительство, которое возглавил живой бог одного из монгольских монастырей. Себе же барон отвел скромную роль главнокомандующего армией, но фактически стал диктатором. Своей столицей он наметил город Ургу.
Только китайцы были против этих его планов. Еще осенью 1919 года они попытались ликвидировать автономное положение Внешней Монголии и ввели туда свои войска.
Таким образом, в русскую Гражданскую войну оказались вовлечены кроме Антанты еще и азиатские государства, а для нас кроме красных врагами стали еще и китайцы.
Барон Унгерн был очень суеверным человеком, всегда общался с ламами и ворожеями, верил в сверхъестественные и потусторонние силы. Он был настоящим фанатиком самодержавия. Хотел восстановить все павшие монархии мира. Бордо-Гегенов в Монголии, династию Цин – в Китае, Романовых – в России, а Гогенцоллернов[196] – в Германии. Своим злейшим врагом он считал Запад, породивший социалистов и коммунистов. Европа одержима безумием революции, а спасение к ней придет из Азии. Именно здесь должен появиться современный Аттила[197], который под лозунгом «Азия для азиатов» соберет несметные полчища и как новый Чингис-хан пройдет по старому, больному континенту, вразумив обезумевших европейцев.
Он беспощадно истреблял большевиков и евреев. Был чрезвычайно жесток и со своими подчиненными. За малейшее неповиновение – казнь. Китайцы боялись его и называли демоном. Ему вначале везло. Из Урги удалось выкрасть монгольского живого бога, а потом с войском, в десять раз меньше, чем у державших оборону китайцев, захватить и саму монгольскую столицу. Если бы не предательство монгольских князей, хитростью пленивших барона и выдавших его красным партизанам, он бы еще долго сеял ужас на бескрайних монгольских просторах.
После его пленения монголы и буряты разбрелись по домам, а нам, русским, идти было некуда.
В нашей группе таких же, как я, безродных и бездомных насчитывалось вместе с женщинами и детьми 150 душ. Одни предлагали идти назад в Россию, покаяться перед красными, авось, простят. Но мало кто из казаков верил в большевистскую милость. Другие советовали идти на юг, через пустыню Гоби и китайскую провинцию Ганьсу, к Гималаям, в Индию, уверяя, что только там мы найдем спасение. Я был сторонником похода на восток, по слухам, в Приморье власть перешла к белым.
