Дмитрий Барчук - Сибирская трагедия
Золотов покраснел. Ему было жаль бывшего премьера, но он не знал, как ему помочь. Ведь в том горестном положении, в каком оказалось семейство Муромских, была и доля вины самого Петра Васильевича. (Об этом мне поведал Иван Иннокентьевич по секрету, когда вечер откровений закончился.) Глава семьи не смог освоиться в изгнании. Никто его не сторонился, наоборот, многие пытались помочь, чем могли. И зачастую Пётр Васильевич получал высокооплачиваемую работу, только на ней долго не задерживался. И виной тому было его пристрастие к спиртному и азартным играм. Фортуна, похоже, окончательно отвернулась от Муромского. Он перестал выигрывать вообще, а его страсть к игре превратилась в манию.
– Да какие у нас гонорары! – попробовал отшутиться Золотов. – Вот у профессора Устрялова[189], вот у того гонорары, а у нас так, слезы.
Хозяин успешно перевел разговор. Выбор объекта для обсуждения оказался чрезвычайно удачным, все собравшиеся тут же поспешили выразить свое отношение к этому господину.
– Это отъявленный негодяй и проходимец. Человек без убеждений. Флюгер. Идеолог колчаковской диктатуры теперь пресмыкается перед большевиками! – взорвался Муромский.
– Нет, вы ошибаетесь, Пётр Васильевич, – не согласился с ним Золотов. – Как раз Устрялов последователен, как никто другой. Мы с вами – областники, исповедуем принцип децентрализации власти, а он, наоборот, ярый центрист. И для него нет разницы, под каким флагом осуществляется эта централизация: под имперским романовским штандартом или красным знаменем революции. Он искренен, полагая, что советская власть выполняет чисто русские национальные задачи, собирает единую Россию наподобие Ивана Калиты[190], и потому заслуживает всяческой поддержки. Его поэтому и называют «сменовеховцем», ведь содержание, по сути, осталось прежним.
Мне понравился комментарий Золотова. Иван Иннокентьевич всегда славился своим умением разглядеть подноготную любого, даже самого сложного, явления, каким бы словоблудием его ни прикрывали. И я рассказал о своей встрече с одним русским человеком на Гавайских островах.
– Это старый революционер, эмигрант прежних времен, доктор. Его фамилия Руссель. Одно время он был даже президентом Гавайской республики. Так вот, он считает, что большевизм у нас вырос на почве темноты и невежества русского народа, а также вследствие неумеренного его пристрастия к алкоголю. На мой взгляд, весьма точное наблюдение!
Мне никто не возразил, и о своем пути в эмиграцию поведал председатель Сибирского правительства.
П. В. МуромскийМеня должны были арестовать одним из первых. Так, в сущности, и произошло. Еще 5 января днем, когда я отправился хлопотать о вагоне, чтобы выехать из Иркутска в Читу, прямо на улице ко мне подошел офицер и наставил на меня револьвер.
– Вы гражданин Муромский?
– Да, я.
– Именем Политического центра[191] я вас арестую на квартире.
Я не стал сопротивляться и послушно пошел за ним. По дороге к нам присоединился еще один солдат.
– А в какую квартиру вы меня ведете? – поинтересовался я у конвоиров.
– В вашу! – ответил офицер.
– Ну тогда нам надо идти в другую сторону, – сказал я и повел конвой к себе домой.
– У вас есть оружие? – спросил меня офицер.
– При себе нет, но дома есть.
Страж революции задумался, он никак не ожидал от главы реакционного правительства такой покладистости.
– Если вы добровольно отдадите нам оружие, то мы освободим вас от ареста. Пока нам нужно только оружие.
На квартире я безропотно отдал два своих пистолета: большой казенный кольт и личный малый браунинг.
Стражники были удовлетворены и отправились дальше по своим делам, а я – по своим.
Но вскоре после Рождества Политическим центром был выпущен манифест, в котором наше правительство однозначно трактовалось как реакционное, призвавшее на службу прежних жандармов, расхитившее золотой запас и ставившее своей целью реставрацию монархического строя. Всех его ответственных руководителей предлагалось предать суду присяжных.
Что я мог возразить против этих нелепых обвинений? Оправдываться перед демагогами с винтовками, особенно когда на их стороне право сильного, было бессмысленно. А сидеть сложа руки и ждать, когда за тобой придут и отведут в тюрьму, было глупостью.
Я дошел даже до главнокомандующего союзными войсками генерала Жанена, но он меня не принял. И я понял, что ни от французов, ни от чехов помощи мне ждать не придется. Тогда я обратился в японскую военную миссию, и там мне помогли. Оставили на ночлег, возвращаться на квартиру мне было уже опасно. Все колчаковские министры подлежали аресту. На следующий день переправилась на лодке через Ангару с вещами моя жена. Нас разместили в вагоне третьего класса, где уже нашли себе приют семейства Гинса, Гаттенбергера[192] и Устрялова. Тогда профессор-перевертыш сильно переживал за собственную жизнь, потому был нем как рыба. Это сейчас он поет дифирамбы советской власти. Иуда! Иезуит! А тогда трусил больше всех.
Революционные рабочие тоже пытались обыскать наш вагон, но японцам удалось отстоять честь своего флага, и они никого внутрь не пустили. Правда, по дороге до Верхнеудинска проводник разморозил трубы, и потом целую ночь пришлось ехать в совершенном холоде.
В Чите мы побывали у атамана Семёнова, который встретил нас очень любезно и обещал всякое содействие при пересечении границы. Японцы снова предложили свои услуги и совершенно бесплатно вывезли нас из Читы в Харбин, более того, снабдили двумя ящиками сахару и дюжиной бутылок хорошего вина. Очень воспитанные и любезные люди. Напрасно я настороженно относился к ним во время своего премьерства. Если бы мы сделали ставку на Японию, а не на Антанту, нам бы наверняка удалось отстоять Сибирь.
Вначале мы остановились в Харбине. Я снял две комнаты в русской части города за достаточно умеренную цену в романовских рублях. Тогда еще российские деньги не обесценились и не было огромного наплыва беженцев.
Но вскоре и сюда стали приходить тревожные вести. Новость о расстреле Колчака и Полыхаева всколыхнула весь Харбин. На панихиде по убиенному адмиралу собралось много народа. Но чехов и представителей демократии не было.
В харбинских газетах началась травля членов правительства Колчака. Вдобавок из Владивостока прибыла делегация от пробольшевистской Приморской земской управы с требованием к китайским властям выдать ей трех министров-реакционеров: Гаттенбергера, разогнавшего Сибирскую областную думу в Томске в сентябре 1918 года, профессора Гинса и меня.
Мы вынуждены были бежать в Дайрен, потом в Шанхай, потом в Тяньцзинь. И вот теперь, когда все более или менее успокоилось, думаю обратно перебраться в Харбин. Все-таки здесь осталось хоть немножко России.
Пётр Васильевич умолк, а после некоторой паузы добавил лично для меня:
– Вы представляете, Пётр Афанасьевич, эти наглецы-большевики еще смеют клеветать на меня, что, дескать, я перед самым падением Омского правительства сам себе выписал из государственного казначейства 25 тысяч золотых рублей и теперь шикарно проживаю в Харбине. Вы видите этот потертый сюртук, эту застиранную манишку, эти засаленные манжеты? Разве я когда-нибудь так одевался? В Томске я заказывал костюмы у лучшего портного и даже выписывал их из Санкт-Петербурга. В Омске у меня не было времени ходить к портным, выручал прежний гардероб. А сейчас я выгляжу как оборванец! В Сибири мои собаки питались лучше, чем моя семья питается сейчас. Боже! Как мне вынести все это! Я не могу, не могу больше так!
Муромский забился в истерике, ударяясь головой о стенку. Вдовин и Золотов навалились на него с двух сторон и придавили его к дивану. Но Пётр Васильевич разбил-таки себе голову, из-под редкой седой шевелюры стекала струйка крови.
Хозяйка обвязала полотенцем голову несчастного. Постепенно припадок прошел, тело обмякло, а губы зашептали извинения.
В такой гнетущей атмосфере мне пришлось начать свою историю.
П. А. КоршуновУ меня все было гораздо прозаичнее, господа.
Оставив Верховного правителя и премьер-министра в вагоне на станции Иркутск накануне их ареста, я без проблем прошел через оцепление. Помогло знание чешского языка.
Оказавшись на свободе, я направился к незамерзшей еще Ангаре, сел на занесенную снегом перевернутую рыбацкую лодку и задумался: куда идти?
Вернуться в Черемхово и попытаться, пока Чистяков в Иркутске, увезти семью? Но ведь наверняка Полина со мной не поедет. Не успел еще ее новый избранник из героя-революционера превратиться в душегуба-палача. Для этого нужно время. Идти к вам, Иван Иннокентьевич? Но зачем вам нужна лишняя обуза? А своим появлением я мог скомпрометировать в глазах новой власти кого угодно. Ваши дороги с диктатором разошлись уже давно, а моя только что. Искать вас, Пётр Васильевич? Но я не знал, на свободе ли вы и живы ли вообще?
