Фаина Гримберг - Анна Леопольдовна
…Чулки на его длинных ногах белые, штаны желтые атласные; белый шейный платок завязан бантом; кафтан и камзол бирюзового цвета и красиво вышиты. Трость с набалдашником в виде конской головы придавала ему несомненно солидность. Он чуть выставил вперед правую ногу и отставил руку с тростью. Пряжка башмака блеснула, и манжета белая повисла, прикрыв на миг пальцы. Он поклонился мне. Я бы не назвала это неуловимым сходством, потому что это было сходство явственное. Он был таким же высоким и худощавым. Парик с косичкой и плотно прижатыми к лицу тугими буклями, казалось, еще более удлинял его и без того вытянутое лицо. Нос его был крупный и резко выдавался на худом лице. Это был мужчина лет сорока… Я смотрела на него неотрывно и все же никак не могла увидеть его, то есть охватить своим неотрывным взглядом. И мне казалось, что едва я закрою глаза, как не смогу уже видеть его, то есть не смогу представить себе его, каков он… Я пыталась почувствовать, сколько же мне лет. Я знала, но я не чувствовала. Я чувствовала себя молодой девушкой, но я знала, что любое зеркало опровергнет это мое чувствование легко. Я знала, что в зеркале я всегда буду видеть неведомую мне и старую женщину. Я всегда буду знать, что это всего лишь я, но чувствовать это, чувствовать свое тождество с этой старой женщиной я никогда не буду…
– Я узнал о вашем приезде… – начал он…
Я вздохнула, позволив себе совсем немного приоткрыть рот. Голос его превратился в шум невнятный; слова безличные и смутные пробежали падением легких камешков… Я сидела против него. Я знала, что его первые слова и не могли быть значимыми; непременные слова первоначальной учтивости… Затем он протянул мне раскрытую маленькую коробочку, сделанную, кажется, из слоновой кости. Внутри коробочка обита был зеленым рытым бархатом. Я увидела серебряное кольцо с чернью. Он сказал, что его мать перед смертию своей наказала ему сыскать меня и отдать мне это кольцо. Она знала всегда, что это кольцо отец его заказал в свое время нарочно для меня…
– Я обязан передать вам и другие ценности…
– После!.. – я остановила его, махнув рукой.
Я надела кольцо на палец. Спустя множество лет я обручилась… теперь это никому не может помешать и не разрушит ничьего счастья…
Я заплакала. Затем сказала ему:
– Вы имеете право полагать обо мне дурно.
Он, слегка пригнувшись, подался ко мне со стула.
– Нет, – сказал он. – Мать никогда не держала зла на вас. Память об отце дорога была ей чрезвычайно. Я всю свою жизнь, от самого дальнего своего детства, мечтал видеть вас.
– Скажите мне, отчего он умер?..
И мне было рассказано многое.
Андрей умер от чахотки горловой, которую получил вследствие пьянства. Он умер спустя шесть лет после того, как расстался со мной. Он учил сына рисовать и также играть на флейте и частенько доводил мальчика до слез, жестко и нервически требуя от него точных штрихов и верной игры. Однако же отец и сын равно любили друг друга. Придворным живописцем Андрей не был. Семейство его жило недостаточно. После его смерти мать и сын переехали из Санкт-Петербурга в Нижний Новгород. Во время своей предсмертной болезни мать открыла сыну, что отец его много лет как отказался от короткости телесной с нею. Но она переносила это с кротостию и любила и почитала его по-прежнему, потому что в самой ранней своей юности полюбила его без памяти…
Филипп Андреевич также запомнил, как отец его бранил графа Эрнста Миниха и говорил об императрице Елизавете матерные слова…
* * *Филипп Андреевич представил мне свою супругу Наталию, а также детей: Андрея, Ирину, Владимира, Софью, Федора и Елену, названную, как он сам сказал, в мою честь и в память любовных страданий его отца…
Помню так живо: я попросила остановить карету, мы вышли и неспешно двинулись пешком.
Небольшой переулок тянулся в гору, по которой рассыпаны были маленькие домики, построенные назло всем правилам архитектуры, и, может быть, потому еще более красивые; их пестрота веселила меня и поражала прихотливою небрежностью. По дворам, едва огороженным, торчали деревья, а между деревьями развешаны были разные домашние принадлежности; над домом в три этажа и в одно окошко, выкрашенным красною краскою, возвышалась огромная зеленая решетка в виде голубятни, которая, казалось, придавливала весь дом. С бока приделана была пристройка в один этаж, выкрашенная желтою краскою. С нагорья была видна внутренность двора; по нем величаво ходили дворовые птицы, прислуга весело суетилась вокруг торговца пряниками. Здесь все носило отпечаток живой, привольной домашней жизни, здесь видно было, что жили для себя, а не для других, и, что всего важнее, располагались жить не на одну минуту, а на целое поколение. Ворота не были заперты, равно как и передняя.
В гостиной, где на стенах нарисованы были деревья, встретила нас полнотелая добродушная супруга Филиппа Андреевича в свободном белом капоте, отделанном русским кружевом. Она обняла меня дружески и поцеловала в щеку. Явились дети, все шестеро, от шестнадцатилетнего Андрея до пятилетней Еленушки. До обеда оставалось еще время. Дети, веселые и милые, нисколько не чинясь, окружили меня и повели через ряд комнат, которые, казалось, были приделаны друг к другу без всякой цели, однако же, при более внимательном обзоре, легко было заметить, что в них все придумано было для удобства и спокойствия жизни. Везде большие светлые окошки, широкие лежанки, маленькие двери, которые, казалось, были не на месте, но между тем служили для более удобного сообщения между жителями дома. Наконец мы дошли до комнаты четырнадцатилетней Сони. У стенки стояли маленькие клавикорды, на столе букет цветов, возле него старая немецкая Библия, на большом комоде с бронзою я заметила стопку книг. Соня, прелестная со своими русыми волосами, рассыпанными по плечам, на мой вопрос, что она читает, показала мне поэму Хераскова под названием «Россияда», весьма толстую, затем пьесы Шекспира на немецком языке, какие-то пьесы русских авторов, и самые дорогие свои сокровища, две тоненькие книжицы новейших авторов: немецкую – «Страдания юного Вертера» некого Гете и русскую – «Бедная Лиза» – неизвестного мне Карамзина[129]… Тут вошел Филипп Андреевич – звать всех нас обедать, и сказал мне, что в прошлом году пришлось ему быть в Петербурге по делам и для покупки медицинских инструментов…
– Там случилось нам побывать в придворном театре, да и не один раз к тому же… – Он указал на Андрея и Соню. – Вот мои милые театралы… – и он пообещал, что после обеда его дети представят мне русский театр…
* * *В столовой пол натерт был воском, а стулья обиты малиновым штофом. Дети держали себя чинно. Кушанья поданы были вкусные, хорошо приготовленные из свежей провизии. Суп из крупы, лапша, пироги с морковью, с капустой и яйцами, жареная говядина с картофелем, каша на сковороде, желе на десерт…
После обеда перешли мы в гостиную, где меньшие дети показали мне свою любимую игрушку – большую коробку, оклеенную тисненной разноцветной бумагой. Через стекло рассматривали мы красивые картинки, изображавшие тирольцев, турок, разряженных дам и кавалеров, пейзажи и сражения…
– Простите их, они, должно быть, умучили вас любимой своей косморамой! – вмешалась мать.
– Напротив, – отвечала я, – после стольких лет заточения дети раскрывают передо мной целый мир, столь игрушечный и наивный…
– Ваша стойкость восхищает меня, – сказала она. – Мне страшно было заговорить с вами о перенесенных вами страданиях, но вы заговорили о них с такою простотой…
– Не хвалите меня. – Я усмехнулась.
Андрей и Соня, обняв отца с двух сторон, что-то говорили ему наперебой и вполголоса.
– Желают во что бы то ни стало показать вам русский театр! – обратился он ко мне.
Я с удовольствием согласилась. Все расселись полукругом. Андрей и Соня встали перед нами. Жесты их были еще несколько робки и неловки, но декламировали дети с большим чувством…
СОФЬЯ.
Пройдите вы скорей, пройдите, дни плачевны!
АНДРЕЙ.
Пройдите, времена, которы столько гневны!
Скрывайся в сердце ты, горячая любовь,
Престань воспламенять мою кипящу кровь
И нежным перестань ея прельщаться взглядом,
Дабы не стал тебе взгляд сей смертельным ядом!
Умолкни, страсть моя, и нужде покорись.
Жар, пламень мой, во хлад и в стужу претворись!
Скрывайтесь, нежности, колико станет мочи!
СОФЬЯ.
Взирайте на него без нежности вы, очи, —
Не прежние текут минуты сладких дней, —
Не соглашайтеся с притворностью моей!
Не вображайтеся, те радостны минуты,
Которы милы столь, колико ныне люты,
Как будто не было приятства мне сего!
Не трогайте теперь вы сердца моего
И верностью к нему не востревожьте мысли!
АНДРЕЙ.
О небо, ты мое дыхание исчисли!
СОФЬЯ.
И капли изочти моих горчайших слез!
АНДРЕЙ.
Смягчи мою судьбу, царь солнца и небес,
И обнови мое сладчайше упованье
Или пересеки на свете пребыванье!
Не истребительна ничем любовь сия.
Княжна! Я – вечно твой, и вечно ты – моя,
Как мы ни мучимся несчастною судьбою.
СОФЬЯ.
Готова Ксения на смерть идти с тобою
И, больше жизни всей любезного любя,
На все мучения готова для тебя.
Сей град, колико он стал ныне ни развратен,
Тобой еще мне мил и так, как рай, приятен.
Мне мнится, все тобой наполнены места;
Коль нет тебя, Москва мне кажется пуста.
Те милы улицы и те во град дороги,
Твои касалися которым чаще ноги,
Те села близкие, где я с тобой жила,
И рощи, где с тобой хотя я раз была,
Те чистые луга, по коим мы гуляли
И вод журчанием свой слух увеселяли.
АНДРЕЙ.
Мне стены градские и башни, город весь
И протекающи меж гор потоки здесь,
Когда в приятную они погоду плещут,
И солнечны лучи, когда в день красный блещут,
И ночи темнота во самом крепком сне
Любезну Ксению изображают мне.
Не вижу при тебе душе малейшей смуты,
И полны нежностью все тропки, все минуты.
До издыхания я в области твоей.
СОФЬЯ.
Подобно так и ты, любезный, мной владей.
Юные актеры завершили декламацию и торжественно поклонились зрителям, тотчас разразившимся рукоплесканиями. Маленькие Федор и Еленушка били в ладоши изо всех сил. Я сидела молча и не отирала слез, которые изобильно лились по щекам. Эта попытка возвышенного объяснения в любви на прекрасный лад французской трагедии и все же по-русски, представленная милыми детьми, заставила меня вспомнить Андрея в такой сильной степени, что я, казалось, заслышала его голос в голосе его внука, названного в его честь…
