Иван Басаргин - Дикие пчелы
Застонала, заплакала в забоке неприкаянная Квонгульчи. Арсе говорил об этой птице, что у нее украли любовь, вот она и ищет ее, зовет любимого своим криком. Зовет с весны до глубокой осени.
– Квон-гу-гуль! Квон-гу-гуль! Брат-братко! Брат-братко! – чисто и мелодично кричала ночная птица, а к осени ее голос охрипнет.
«А если поискать Груню, – думал Устин, – съездить в Спасск, там все разузнать? Может быть, врут люди?»
– Вот кричит, кричит, так и не может докричаться своей любви. Весна, лето, осень. Не люблю я осень, тягостно по осени на душе, – тихо говорил Журавушка. – Тоже кричу, кого-то ищу, а кого? Кого я люблю, те меня не любят, а кто меня любит, тех я не люблю. Тяжко. Умру, но не дам себя женить. Я не бугай, а человек. Пусть будет у меня вечная осень.
– О какой ты осени говоришь? – спросил Петр.
– О той, что называется старостью. В своей любови Устин сам виноват: робел, нудился, что была замужем. Теперь нудится. Может, будет нудиться до самой старости, как баба Катя. Я-то знаю себе цену: лицом черен, телом худ, как жердь стоеросовая, умом слаб, – говорил с иронией о себе Журавушка. – Но и при этом хочу быть человеком, жить по любви. Хватит! – закричал Журавушжа, схватил головню и метнул ее в тьму. – Люди мы, и есть у нас души.
– Ну чего запел заупокойную молитву? – тронул за плечо побратима Устин.
– То и запел, что вековать мне в одиночестве. Петра Настя Сонина любит, тебя – ее сестра Саломка, сказывают, ночами не спит. На лик почернела оттого, что ты, Устин, обходишь ее стороной. А ить Саломка стала красивей Насти. А была цапля цаплей. Мало в чем Груне уступит. Устин, нечего терзаться, а жениться надо. Полюбишь ты Саломку, забудешь покойную Груню.
– Ладно, не сватай, уже просватан. Устал я противиться воле родителей. Мать волчицей смотрит, да Митька шипит, мол, женись, хочу и я жениться. Вперед меня его не женят. Да и Саломка мила мне.
– Так уж и мила? – усмехнулся Петр.
– Может быть, не совсем так. Алексея Степановича жалко. Любит он меня пуще своих сынов и дочерей. Прямо неловко, когда он так шибко задабривает меня, то Коршуна чуть ли не насовсем отдает, то соболевать кличет, то на медовушку зазовет. Жалко мужика. Не хочет он терять своего зятя. Даже простил и то, что я его звезданул по боку, когда дрался в суде.
– Сонин добрый мужик. Уйди он из нашей братии – был бы добряк из добряков. Но наши ему ходу не дают.
– Ну и прелюбодей был бы добрый, – буркнул Петр.
– Нам на то плевать.
– И все же мерзопакостна наша житуха. Может быть, мы давно бы женились, ежли бы встречались со своими невестами. А то ить ни разу на вечерке не посидели.
– То так. Когда рядом плечо, то и погреться около него хочется. Ладно, не нуди нас, мы уже почти женаты, – скорбно усмехнулся Устин и глубоко вздохнул.
А Квонгульчи все плакала и плакала. Постанывала ночь…
Всхрапнули кони, Устин взялся за сошники и пошел, пошел ворочать прикорнувшую землю, будить заспанную. А от земли пар, духмяный запах, в небе радостное солнце. Отваливаются пласты.
Перед глазами Груня. Когда же она исчезнет с глаз, уйдет из души? Да и не любовь, а робкое начало любви. Потом вспышка молнии, и земля погрузилась во тьму. Все ушло в землю. Из земли взят – в нее и пойдешь.
– Но-о! Но-о, милай! – покрикивает Устин, пашет землю. Земля лечит душу…
И вот солнце припало к сопкам, устало оно, устали люди, устали кони. Кончай работу!
На таборе радостное возбуждение. Устин открыл заветный туес медовухи на два ведра. С устатку можно и выпить. Бог тоже, сказывают старики, на седьмой день недели устроил себе отдых, когда создавал землю, выпил с устатку, и спалось ему хорошо. Так и пахари: напахались, теперь выпьют и хорошо поспят.
Будет ли спать Устин? Едва ли. Ни работа, ни медовуха не приносили ему сна. Живет будто в двух мирах.
Накатилась ночь. Еще один день прожит.
Отпахались, отсеялись мужики. И загудела Каменка пьяными голосами, залились колокольчики под дугами серебряными голосками, шалый ветер поднимал пыль на дорогах. Свадьбы. Две свадьбы. Два побратима становились мужиками. Не уломали-таки Журавушку жениться. Пропивает он своих побратимов, волю их пропивает. Кривятся тонкие губы в непонятной усмешке, шибко пьет Журавушка. Орет что есть мочи тонким голосом:
– Горько! Горько!
В жизни, может, будет и горько, лишь бы дружба не отдавала полынной горечью, не перегорела.
Жарко пламенел закат. Тайга, усталая, истомленная зноем, засыпала.
Побратимы вышли на пантовку. Остановились на ночлег у ключика. Этот не устал, бойкий, говорливый, все хлопотал и хлопотал, звенел и захлебывался. Охотники натянули полог, натаскали дров на костер: в тайге ночами бывает знобко. А тут и звезды высыпали, будто кто бисер рассыпал по полу. Сияют, живут.
Легли побратимы на хвойник, молчат. Тяжело молчат. Как-то непривычно долго были порознь.
– Ну что, мужики, приуныли, аль царевны не любы, – усмехнулся Журавушка. Теперь он побратимов называл мужиками. – Давно мы по душам не говорили. Отвыкать стали. Женки уже не отпускают, под свои бока тянут?
– Будя! – рыкнул Петр Лагутин. – Не познал бабу, не порочь ее.
– Будя, так будя. Деньков семь тому назад я пошутковал чуток. Иду с мельницы нашего Исая, навстречу мне эти два наушника. Я винтовку вскинул, заставил их руки поднять. Потом прижал их, мол, рассказывайте начистоту, что и как случилось, что Груня Макова оказалась на каторге? Пошто она воровка?
– Это нам все ведомо.
– Все, да не все. Деньги-то Грунины у твоего отца.
– Тоже ведомо.
– А вот это неведомо, что Груня жива, не удавилась она, а ее отправили на каторгу. Будто стирает подштанники каторжанам в Билимбае. Там золотые прииска.
– Врешь! – вскочил Устин.
– Ежли они врут, то и я вру.
– Зачем ты, Журавушка, старые раны бередишь, – ровно сказал Лагутин.
– Да так, в запале сказал, ить скучно мне одному-то. Деть себя некуда. Хоть топись.
– Топись, для ча же топишь Устина?
– Ладно, вру. Спите, завтра рано подниму вас, мужики.
Но Устин не спал. Часто подбрасывал дрова в костер, грустно думал: «Как же я так легко сдался отцу, женился. Ну и женился, а что, разве плохая баба Саломка? Эко милует да ласкает. А Груня всего два раза и приласкала. Врет все Роман, погибла она. Гордая, не перенесла позора, воровкой назвали. А что убила пристава, так она права, сделала доброе дело, одной сволочью стало меньше на земле. Бог простит за это ей сто грехов, если они только у нее есть».
И все же хотелось верить Устину, что Груня жива. Спрашивал несколько раз отца, но получал один и тот же ответ: мол, сгинула.
Может быть, и сгинула. Но Груня продолжала стоять перед глазами с чистой улыбкой, с зовущим взглядом. Права баба Катя, что первая любовь не забывается. И что первую любовь надо беречь и холить как дитя малое. Будет вторая, а с ней будут сомнения, сравнения. Не сможет забыть человек того, что однажды тронуло.
Дед Михайло когда-то говорил: «Людей в этом мире злых больше, чем добрых. И доброму труднее жить, чем злому. Ведь чаще добро-то оборачивается злом. Творишь добро, а люди в этом видят корысть. Оговорят, охают – не смыть грязь. А злому человеку наплевать на все наговоры, он творит свое и назад не оглядывается…»
Не может понять Устин отца. Кто же он? Трудно жить Устину. Он простил зло отцу, большое зло простил – гибель любимой. Вновь обращался к деду Михайле: «Может человек сотворить единое зло во имя своих помыслов добрых, во имя защиты своего очага. Врагам надо мстить, но допрежь узнать, так ли виноват тот враг? Ежли он не по вине своей причинил тебе зло, то простить. А ежли пал на колени и запросил пощады, то дважды простить. Знать, злобствующий очистил свое сердце от грязи. А лежачего и очищенного не бьют». А ежли отец злохристовец, то тогда как?
Запутался Устин. В груди пустота, безразличие. А тут еще Журавушка ляпнул, что, мол, Груня жива. Знай Устин, где Груня, то бросил бы дом, Саломку, во имя первой любви все бросил бы и бежал.
Спят побратимы у притушенного костра. Ночь. Из горельника осторожно вышел изюбр-пантач. Спокойно, но в то же время настороженно пасется у ключа, пьет холодную воду, чутко слушает тишину. А в той тишине шорохи, подозрительные звуки, вздохи тайги. Скоро рассвет.
Арсе остановил Федора, проговорил:
– Это стреляет Устинка с побратимами. Только у их винтовок такой голос буду. Пойдем к ним.
– Нет, Арсе, в тайге бросаться на каждый выстрел опасно. Сейчас хунхузишки вышли на тропы, чтобы ловить охотников. Не пойдем.
А шли Арсе и Федор именно к Устину.
– Карык! Каррык! Крык! Крык! – закричал ворон, подал голос подруге, что нашел много мяса, звал к себе.
– Крык! Крык! – ответила ворониха, мол, лечу.
Устин не любил охоту на солонцах. Это не охота, а убийство. Приходят звери, ты на лабазе, выбирай любого и бей.
Ночь продремали на лабазе. Потемну не хотели стрелять, чтобы утром выбрать самые красивые панты. А звери всю ночь бродили по болоту, шлепались в грязи, сопели, свистели. Здесь были изюбрихи с телятами, сайки, молодые самочки. Даже гуран подходил, грозно полаял и ушел. Небо посерело, шире стало. Лягушки, которые орали всю ночь, при приближении изюбра смолкли, сбавили свой крик, скоро совсем замолчали, лишь самые «певучие» продолжали квакать. Стали видны силуэты зверей.
