Бурсак в седле - Поволяев Валерий Дмитриевич

— Жара в городе, как в плавильной печи, — сказал он.

Дядька Енисей тоже снял с себя картуз и, приблизившись к Антону, активно замахал им над головой.

— Охолонись, рыбка, охолонись, — забормотал он монотонно.

— Чего это за молитва у тебя такая новая? — поинтересовался Антон.

— Присказка. Из детства принес.

Антон приподнялся на лавке, трубно высморкался в большой, с линялыми разводами, оставшимися после стирки, платок.

— Есть сведения, что сегодня Калмыков приедет ночевать в особняк, расположенный в квартале от артиллерийских мастерских «Арсенал».

— Точные сведения, Антон? — нахлобучив картуз на голову, спросил дядька Енисей.

— Совершенно точные. Из хозяйственной службы Маленького Ваньки.

— Не то ведь засветимся, выпотрошимся и ляжем понапрасну.

— Это я, дядька Енисей, знаю не хуже тебя. Так что, мужики, давайте готовиться к бою. Ежели живы останемся, то ночью же и уйдем в тайгу. А там нас не догонят и не найдут — кишка для этого у калмыковцев тонка…

— Отдохнуть бы, — жалобно проговорил Юрченко, — все ноги сбиты… До крови.

— Дельное предложение. Два часа на отдых, остальное — на подготовку.

Каменных особняков в Хабаровске в ту пору было не очень много — в основном только в центре, но строительство их продолжалось даже в войну. Поскольку в тайге водилось золото, а по ветвям кедров бегали «живые деньги» — соболи в искрящейся дорогой одежке, то народ, прибывавший сюда, быстро обогащался и, не желая расставаться со здешней землей, начинал возводить справные дома, чтобы жить «по-человечески». Среди них были и особняки.

Еще шестьдесят лет назад здесь стояла глухая тайга, украшенная двумя зимними избушками, наспех сколоченными охотниками, промышлявшими соболями (соболь тут, конечно, не такой ценный, как на Байкале, в Варгузинской долине, но и недешевый — во всех случаях, дороже золотого песка и чистых, сплошь из желтой тяжелой массы металлических намывов), а сейчас поблескивает окошками целый город.

В шестидесятом году минувшего века сюда пришли солдаты 13-го Восточно-Сибирского батальона, которыми командовал капитан Дьяченко. Солдаты заложили на берегу Амура военный пост.

Через двадцать лет на месте поста уже стоял деревянный город. Потом в деревянном городе начали появляться каменные строения. Калмыков каменные строения любил, это у него осталось еще с Кавказа.

Первый раз вся группа собралась вместе. Пришла и Аня. Крединцер раньше ее не видел и сейчас не отводил глаз от девушки.

— Кто это? — шепотом спросил у него Юрченко.

— Да та самая… Стреляет так, что петуху за пятьдесят метров из маузера вышибает мозги.

— А зачем петуху вышибать мозги? — недоуменно поинтересовался Юрченко. — А чем он будет кукарекать?

— Дур-рак ты! — раздосадовано отозвался Крециндер. — Тебе к доктору надо… Разве такие вопросы задают? Петух, он что, мозгами кукарекает?

— А чем же?

— Еще раз дурак!

— Ладно, не дергайся, — миролюбиво проговорил Юрченко. — Я же тебя не хотел задеть…. Красивая девка!

— Красивая, — согласился с земляком Крединцер. — Даже очень.

Антон обвел собравшихся усталыми покрасневшими от напряжения глазищами, объявил тихим, ровным голосом:

— Сегодня вечером проводим операцию. Так что готовьтесь, мужики… Все ясно?

— Все! — коротко и громко произнес Крединцер. За всех сказал. Один! Худое загорелое лицо его от внутреннего волнения побледнело, щеки втянулись в подскулья. Взгляд темных блестящих глаз был спокоен.

Антон покосился на него, кивнул одобрительно: боевой запал, сидевший в ребятах, ему нравился.

В тот день Калмыков был занят формированием так называемого Хабаровского местного батальона — надеялся сделать из него некую ударную часть, которая показывала бы партизанам Кузькину мать, наступала бы им на хвост везде, где бы они ни появлялись.

Но партизан становилось все больше и больше, и это очень беспокоило и Калмыкова, и атамана Дутова, который застрял на Дальнем Востоке, похоже, надолго, и Ставку, находившуюся в Омске — адмирала Колчака и генерала Лебедева. Партизанское движение на Дальнем Востоке ширилось; не дремали подпольщики, их также становилось больше — каждую ночь в Хабаровске громыхали выстрелы.

Атаман Дутов велел своему заместителю Калмыкову держать в кулаке Хабаровск, а сам помчался в Гродеково, там обстановка складывалась сложнее всего: партизан, среди которых было немало фронтовиков (прежде всего казаков), здорово потеснили регулярные части.

Жестокие бои шли не только под Гродеково, но и под Иманом, под селом Камень-Рыболов, в тайге. По всему Дальнему Востоку полыхал огонь.

Несмотря на то что генерал-лейтенант Дутов назначил Калмыкова своим замом, Омск это назначение не утвердил — просвистел атаман мимо своего нового поста, будто огрызок горького огурца, брошенный пьяницей из окошка в собаку, что-то искавшую на помойке. Впрочем, дальнейшие события помогли, что называется, развести эту ситуацию; должность, которую занимал Дутов, через некоторое время была ликвидирована, вместо нее был учрежден пост главного начальника Приамурского края. В кресло это незамедлительно уселся генерал-лейтенант Розанов, командовавший войсками Оренбургского военного округа, а атаман Дутов, наскоро пошвыряв свои вещички в чемодан, отправился в вагоне первого класса на запад, в родные зауральские степи.

Замом у нового главного начальника вместо Калмыкова стал атаман Семенов — в общем, была подведена показательная рокировка. А «шибко большой царь», руководивший КВЖД, генерал-лейтенант Хорват был назначен главноначальствующим над всеми русскими учреждениями, войсками и пограничными отрядами в полосе отчуждения железной дороги. «Шибко большим царем» его звали китайцы, в превеликим уважением рассматривая изображения Дмитрия Леонидовича на бумажных банкнотах — Хорват начал печатать на КВЖД свои собственные деньги, которые выглядели много лучше китайских.

Более того, когда Розанов приехал во Владивосток — это было в августе девятнадцатого года, — прокурор военно-окружного суда генерал Старковский передал ему следственное дело, возбужденное на мещанина Ивана Калмыкова» (так было начертано крупными буквами на папке — «мещанина») по факту «многочисленных уголовных преступлений, совершенных им». Один лишь перечень преступлений в деле занимал целых двадцать страниц.

Прокурор Старковский просил отстранить Калмыкова от должности и отдать его под суд.

Два дня Розанов изучал дело, потом вызвал к себе прокурора и объявил, брезгливо выпятив нижнюю губу:

— Отдавать атамана Калмыкова под суд пока еще рано. Это — потом, потом… после войны.

Говорят, что Калмыков связался с прокурором по прямому проводу и сказал ему:

— Имей в виду, генерал, как только я появлюсь во Владивостоке, так первым же делом повешу тебя на фонарном столбе.

Калмыков показал свой характер, закаляя себя в борьбе с «внутренними врагами» и готовился к будущим решительным схваткам.

Тогда генерал-лейтенант Старковский отправил пухлое уголовное дело в Омск, прокурору главного военного суда. Тот изучил дело и схватился руками за остатки волос, украшавших темя, — дело атамана Калмыкова тянуло на пожизненную каторгу. Написал свое заключение и передал военному министру Будбергу. Тот перекинул пухлый том делегатам казачьей конференции:

— Пусть познакомятся с художествами этого деятеля! Там есть много чего интересного.

Делегаты конференции зачесались озадаченно — характер Маленького Ваньки они знали хорошо и приняли в конце концов следующее «соломоново» решение: «Ввиду заслуг атамана Калмыкова перед государством делу ход не давать!»

Сколько Старковский ни посылал запросов в Омск, ответа на них не получил. Единственное письмо с ответным адресом пришло к нему в октябре девятнадцатого года. Было оно сухим, невнятным, неграмотным; из него следовало, что «документы уголовного дела на атамана Калмыкова изучаются». Не «мещанина Калмыкова», а «атамана»…

Но вернемся в жаркий июль девятнадцатого года, в город Хабаровск.