Бенито Гальдос - Двор Карла IV. Сарагоса
— Я не забуду вашего благодеяния, — продолжал Монторья. — Вы, наверное, добрая девушка… и, без сомнения, очень красивая. Прощайте, я весьма признателен вам, весьма признателен. Хорошо бы, сеньор Арасели, раздобыть пару костылей или хоть палку — без этого мне не дойти. Дайте-ка мне руку… Да что это за пелена застилает мне глаза?.. Пойдемте туда и вышвырнем французов из Больницы.
Я попытался отговорить Монторью от его безумного намерения и уже собирался уйти один, когда раздался такой страшный взрыв, что его невозможно описать словами. Казалось, взлетел на воздух весь город, поднятый ввысь извергшимся под ним чудовищным вулканом. Дома заходили ходуном, небо потемнело — его закрыла огромная туча дыма и пыли; по всей улице падали комья земли, куски стен, разнесенные в щепки бревна, осколки черепицы и разные обломки.
— Спаси нас, пресвятая дева Пилар! — воскликнул Монторья. — Сдается мне, земной шар взорвался.
Больные и раненые громко кричали, решив, что настал их последний час; все мы обратили наши помыслы к богу.
— Да что же случилось? Существует ли еще Сарагоса? — спросил кто-то.
— А вдруг мы тоже взлетели на воздух?
— Должно быть, этот ужасный взрыв произошел в монастыре Сан-Франсиско, — предположил я.
— Бежим туда, — воззвал Монторья, напрягая последние силы. — Сеньор Арасели, вы же говорили нам, что для защиты монастыря приняты все меры предосторожности… Неужто здесь нет пары костылей?
Мы вышли на Косо и тотчас убедились, что большая часть монастырского здания взорвана.
— Мой сын был там, — произнес бледный как смерть Монторья. — Господи, если ты решил отнять у меня и его, пусть он погибнет за отчизну на боевом посту!
К нам приковылял тот словоохотливый нищий, о котором я упомянул на первых страницах моего рассказа; он с трудом передвигался на своих костылях, и вид у него был совсем больной.
— Вонмигласио, — сказал ему Монторья, — отдай мне свои костыли — они тебе ни к чему.
— Позвольте мне, ваша милость, — ответил калека, — дойти вон до того подъезда, и я отдам их. Не хочу умирать посреди улицы.
— Да разве ты умираешь?
— Кажется, да! Я весь горю. Вчера меня ранило в плечо, и пуля все еще там. Чувствую, что мне конец. Берите костыли.
— Ты идешь из монастыря?
— Нет, сеньор, я был у арки Тренке. Там стояла пушка, мы долго из нее стреляли. Но тут, неожиданно для нас, взлетел на воздух Сан-Франсиско. Вся южная и западная часть здания обрушилась, под обломками погибло множество народу. В городе говорят, что тут не обошлось без предательства… Прощайте, дои Хосе… Я остаюсь здесь. В глазах у меня темно, язык заплетается, мне каюк… Да поможет мне пресвятая дева Пилар! Вот вам мои костыли.
Взяв костыли, Монторья с грехом пополам поплелся к месту взрыва, но нам пришлось свернуть на улицу Сан-Хиль, потому что дальше двигаться было невозможно. Прекратив обстрел монастыря со стороны Больницы, французы повели наступление от Сан-Дьего, чтобы поскорее захватить руины, которые никто не защищал. Из монастырских зданий уцелели только церковь и башня Сан-Франсиско.
— Эй, падре Луэнго, — окликнул Монторья монаха, появившегося на улице Сан-Хиль. — Как дела? Где Генерал-капитан? Погиб под развалинами?
— Нет, — ответил святой человек и остановился. — Он с командирами находится на площади Сан-Фелипе. Могу обрадовать вас: ваш сын Агустин остался жив — он был в башне.
— Слава богу! — вымолвил дон Хосе, молитвенно складывая руки.
— Вся южная и западная часть монастыря разрушена, — продолжал Луэнго.
— Непонятно, как французы сумели подвести подкоп с той стороны. Они заложили мины под залом капитула, а там мы не вели никаких работ: считалось, что с той стороны нам ничто не грозит.
— К тому же, — вмешался какой то ополченец, подошедший к нам, — соседний дом был в наших руках, и французы не могли беспрепятственно подойти сюда со стороны Сан-Дьего и Санта-Росы.
— Потому и считают, — заметил некий вооруженный монах, тоже присоединившийся к нашей группе, — что противнику стало известно о каком-нибудь потайном ходе между Санта-Росой и домом Привидений. Французы захватили подвалы этого дома и, проделав лаз, проникли в подземелье под залом капитула.
— Все уже выяснено, — сказал армейский капитан. — В доме Привидений есть большой подвал, о котором мы не знали. От него наверняка шел тайный ход к монастырю Санта-Роса, которому в старину принадлежал этот проклятым дом, служивший монахам амбаром и складом.
— Но если все это так и ход существует, — добавил Луэнго, — то я знаю, кто рассказал о нем французам. Вам ведь известно, что, выбив неприятеля из сада Сан-Дьего, наши взяли несколько пленных. Среди них оказался Кандьола, который в эти дни несколько раз бывал в стане врага, а со вчерашнего вечера окончательно перебежал к французам.
— Так оно и есть, — подтвердил Монторья, — дом Привидений принадлежит Кандьоле, и уж он-то, проклятый, знал там все ходы и выходы. Идемте к Генерал-капитану, сеньоры. Хотел бы я знать, можно ли еще защищать Косо.
— А почему же нельзя? — отозвался военный. — Взрыв монастыря — пустяки: несколько лишних убитых, и только. Если постараться, то можно вернуть себе даже церковь Сан-Франсиско.
Все поглядели на человека, который столь серьезно говорил о невозможном. Его простой и великий замысел казался шуткой; однако в этой невероятной эпопее подобные шутки чаще всего оборачивались делом.
Пусть тот, кто не верит моим словам, откроет учебник истории и убедится в том, что несколько десятков человек, замученных, голодных, разутых, полураздетых, израненных, целый день продержались в башне Сан-Франсиско; более того, они выбрались на крышу церкви и, не обращая внимания на огонь, открытый по ним из Больницы, пробили в кровле множество отверстий, через которые забросали французов ручными гранатами, вынудив противника к концу дня оставить церковь. Весь вечер и ночь французы пытались отбить храм, но достигли своей цели лишь на следующий день, когда наши спустились с крыши и перешли в дом Састаго.
XXIX
Сарагоса сдается? Смерть каждому, кто это скажет!
Сарагоса не сдается. Пусть ее превратят во прах, пусть от ее овеянных легендами зданий не останется камня на камне, пусть рухнут все сто ее храмов, пусть, изрыгая пламя, разверзнется твердь, взлетят под небеса фундаменты и дождем посыплется в бездну черепица кровель — все равно среди обломков и трупов найдется один еще живой испанец и скажет, что Сарагоса не сдается.
Пробил час беспредельного отчаяния. Франция больше не сражалась — она рыла подкопы. Чтобы завоевать испанскую землю, нужно было сперва перекопать ее. Одна сторона Косо уже принадлежала Франции, истерзанная Испания отступала на противоположный тротуар. В Тенериас и в левобережном предместье французы тоже брали верх: там беспрестанно рвались их мины.
Хоть это и кажется невероятным, но в конце концов мы привыкли к взрывам мин, как в свое время притерпелись к бомбардировкам. Иногда откуда-то доносился грохот, равный по силе тысяче громовых раскатов одновременно. Что это? Да ничего: просто взлетает на воздух университет, часовня Крови господней, дом Аранды, какой-нибудь монастырь или церковь. Мы жили уже не на нашей мирной и тихой планете, а в безумном мире, пронзенном молниями, в мире, где царили грохот и разрушения, где некуда было ступить, потому что вся земля была разворочена и всюду зияли воронки от взрывов. И тем не менее люди продолжали сдерживать чудовищный натиск врага, чьи неисчислимые полчища походила на поток лавы, беспрерывно и неумолимо выбрасываемый вулканом, или на бурю, которой нет конца. Рушились крепости — их заменяли монастыри; падали монастыри — в дело вступали дворцы; исчезали дворцы — в ход шли простые дома: ведь и у них есть стены.
Люди уже ничего не ели. К чему еда, если смерть может настигнуть в любую минуту? Сотни и тысячи гибли при взрывах, эпидемия распространялась с быстротой молнии. Уцелеет человек под градом пуль, свернет за угол, а у него тут же начинается нестерпимый озноб, его бросает в жар, и через несколько часов он мертв. Больше не было ни родных, ни друзей, люди перестали узнавать ближних.
Лица защитников города, вымазанные землею, копотью и кровью, походили на лица мертвецов, и, встречаясь после боя, соратники спрашивали друг друга: «Кто ты?», «Кто вы?»
На колокольнях больше не били в набат, потому что не стало звонарей; на площадях не читались прокламации, потому что никто их не печатал; в церквах не служили обеден, потому что не было священников; на улицах уже не распевали хоту и, по мере того как гибло население, все реже и реже раздавались даже крики. На город постепенно опускалась гробовая тишина. Говорили только пушки; солдаты на аванпостах уже не развлекались, обмениваясь с противником отборными ругательствами. На смену ярости в души вползала печаль; гибнущий город дрался молча, чтобы не расходовать на неуместные крики ни одной крупицы своих сил.
