Б. Дедюхин - СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ
Иван же Котов, прослышав, что с князем неблагополучно, вошел к себе в горницу, где со Степой пировали без просыпу, поглядел на раскиданные кубки, залитую скатерть с остатками угощений, вспомнил игривую глазуху, которая одну только ночь его побаловала, да и озарило его, как несчастного Прокошу. Все в уме связалось, и выходило: он, боярин Котов, повара в злодейство вовлек.
В ту же ночь, не простясь с родными, исчез Иван из дому, чтобы никогда больше в нем не появиться.
6
Сделав завещание, великая княгиня Софья Витовтовна приняла по обычаю схиму, слегла а уже не поднималась.
Перед самой кончиной вошел к ней скорым шагом дьяк Степан Бородатый, дал знак слугам, чтоб – вон! Пока те толкались гурьбой, вылезая в узкие двери, Софья Витовтовна ожидающе вскинула на дьяка глаза. Тревога в них была и вопрос.
– Исполнено, государыня,- сказал Бородатый как о чем-то очень простом в привычном.- Покушал.
– Покушал?- шепотом повторила великая княгиня.
– Куря покушал и молока попил.
– И что?
– Извержеся вся утроба его с кровью. А посля молока-излияся.
– А верно ли?
– Медленно, но верно,- усмехнулся дьяк, снимая тонкими белыми пальцами пушанку с плеча.- Куда спешить, всегда успеется. А что, надо было быстро?
– Нет,- прошептала она опять.- Пусть медленно. Это лучше.
– И я думаю,- скучающе сказал дьяк.
– Жалую тебя усадьбою с домом большим и новым,- были ее последние слова.
Он и «благодарствую» не успел вымолвить.
По монашескому чину положена она была в монастыре Святого Вознесения, где хоронили великих княгинь. На погребении, не таясь, более всех плакал Юрий Патрикиевич, вызванный ее последней грамоткой. Василий Васильевич стоял у могилы, подняв лицо к небу, слушая шорох земляных комьев, падающих на гроб, не в силах протолкнуть горько-соленый комок в горле.
– Батюшка,- тронул его за рукав сын Иван,- отойди малость, ты на чужую могилку встал.
– А кто тута? Кого я потревожил?
– Какая-то черница Фотиния новопреставленная. Свежий холмик-то, сегодняшний. Знать, насельница здешняя.
«Рядом успокоились и в один день»,- подумал Василий отрешенно.
Он никому не говорил, а про себя чувствовал, как убывают его силы. Исхудали руки, ноги стали мосласты, ребра выперли, как у одра. Ломота грызла во всех местах, и яства были не к душе. По утрам не хотелось вставать, а вечером почивать идти боялся, тяжки были его сны, ох тяжки, и одиночество безмерно. Дети сторонились слепого отца, да и жена – он даже голос-то ее редко слыхал, перестала она приходить в мужнины покои, супруга нежить.
Он не знал теперь, светлы ли, звездны ли ночи и как заря играет, но осязание, слух обострились необыкновенно. Он раньше всех замечал влажность воздуха в приближении дождя; пели девки в Занеглименье – различал каждый голос. Если пели где-нибудь вдали под вечер, засыпалось легко. Хотелось увидеть во сне что-нибудь простое из прежней жизни, какую-нибудь рощу кленовую, яблоко с красными боками или хоть свой детский лук и джид – малый колчан для трех стрел, но соние мрачное являло все одно и то же: язвины на лезе ножа занесенного. Вострый взяли, злыдари, стончившийся.
Когда матушка осиротила его, он опять стал много молиться, но мысленно, не перед образами, иногда уже лежа в постели. И вот был один такой нежный вечер с душистой влажностью, текущей в окна, с дальним скрипом чьих-то ворот, конским цоком и мирным лаем собак, когда Василий Васильевич почувствовал то, что духовные трудники называют «не знаю, в теле или вне тела». Он ясно помнил, что он великий князь всея Руси, перемогающийся в своей опочивальне, куда довел его за руку постельничий, и в то же время он был дитятей, засыпающим под тонким пологом под чье-то заунывное баюканье. Ему было грустно, уютно и хорошо. Он свернулся калачиком, поцеловал и зажал в ладони тельный крестик, подумал: «Я под защитой Твоею, Господи, помилуй меня и прости»,- и тут же кто-то ласково поднял его подмышки, и он увидел, возлетая, как машут по бокам около него белые крылья, будто лебеди несут его. Или – ангелы?… «Но я темен душой и черен делами»,- испугался он. Белые взмахи задевали его по лицу, и невесомое паренье продолжалось, пока он не оказался на песчаном Пригорке, где стояли люди, множество людей – все с зажженными свечами в руках. Иных он узнавал, других просто угадывал – игумены, схимники, странники ради Христа. «Антоний, а ты где? Ты здесь?» – с надеждой спрашивал он. Но не было ему ответа, и нигде он не видел дорогого лица. Потом они все слились в волнующуюся неразличимую толпу, надвигающуюся на него. «Кто вы? Кто вы?- беспомощно спрашивал он.- Что я вам сделал? Что вы хотите?»
– Мы те, кто тебе служил… мы те, кто предал… мы те, кого ты умучил и предал,- вразнобой все отвечали ему.
Он видел доброжелательное лицо Басенка, носатых озабоченных князей Ряполовских – спасителей его сыновей, сердитых Оболенских, долговязого Юрия Патрикиевича. А сзади Василия дергали за рубаху, показывая языки, братья Добринские, скалил желтые зубки Иван Старков, стоял в кровавых потеках по синему лицу Всеволожский, и малорослый князь Иван Можайский глядел с ненавистью… закрыв глаза руками, шел, рыдая, Косой, и гнойная сукровица сочилась у него меж пальцев… и шел за ними Никита Константинович, имея под левым соском багровую рану от меча. Он зажимал рану и улыбался бледным лицом, бескровные губы его шептали:
– От меня нет на тебе ничего, нет вины, я сам, я один этой крови причиною, прости меня…
Капли падали с его груди и испятнали весь песок вокруг.
– А сколько имений княжеских, имуществ боярских ты на себя взял?- крикнул, раздуваясь синюшным лицом, Всеволожский.- Мои – взял! Добринских – взял! Старкова – взял! Часть Москвы, что за Василием Серпуховским по наследству, тоже цопнул!
– Ничего я у него не цопнул, опомнись!- озлился Василий Васильевич.
– Так цопнешь невдолге, грабитель!
– А вы изменники все! Вот вы кто!
Василий Васильевич хотел бежать, но ноги его не слушались. Он увидел какую-то реку подо льдом, по которому волоклись на лубье привязанные к конским хвостам люди. Вдруг они восстали и оборотились к нему. Кожа свисала с них, как лыко, лентами.
– И вы от меня умучены?- ужасаясь, воскликнул он.
– И мы, и мы тоже!- жалуясь, нестройно закричали они.- Мы бояре Василия Ярославича, шурина твоего.
– Но мы же в мире с ним!- возразил он.
– В мире?- угрожающе переспросил серпуховской князь, выступая из толпы.- Ты отнял мой удел, и двадцать лет жизни до смерти я в заточении и оковах. А они меня свободить хотели. Ты же их конями волочить велел!
– Нет, этого нет!- обезумев, кричал Василий Васильевич.
– Будет!- усмехнулся шурин.- Бу-дет!…
– Но за что ты в заточении?
– За крамолу некую,- опять нехорошо усмехнулся брат Марьи Ярославны.
– За какую?- холодное подозрение отрезвило великого князя, змеей засосало в сердце.
– В плену татарском с тобой вместе были?
– Ну, были.
– Я бежал?
– Бежал.
– А ты остался?
– Я еле живой был, не в силах.
– Ас татаркой таванажиться сила была?
– С какой татаркой, ты что?- пролепетал Василий Васильевич.
– С ка-ко-о-ой!…- передразнил шурин.
Все вокруг них засмеялись, делая руками срамные движения:
– Ай да великий князь! Умирал, а бабу имал! Падаль к падали бежит, падаль с падалью лежит!
– Я Марье-то скажу-у,- пообещал шурин.
– Не говори,- попросил Василий.- Ей больно будет. Она же ни в чем не виновата.
– А татарка?
– И она не виновата ни сном, ни духом.
Василий Ярославич повернулся к толпе окровавленных, изъязвленных, презрительных:
– Женщина, которая склоняет к соитию чужого мужа…
– Виновна!- грянули все хором.
– Мужчина, знающий, что любодейка настигает его, и не удаляющийся от нее…
– Блудник!- взревели грубые и убогие. Василий Васильевич взял шурина за плечо:
– Может, ты уже сказал Марье-то Ярославне?
– Может, и сказал! Иль я вас покрывать буду? Я за тебя живот был готов положить, в Литву бежал войско против Шемяки собирать, это ты забыл? А ты от моей сестры с другой бабой лег, кобелина!
Общий издевательский смех перекрыл чей-то еще более громкий хохот. Все расступились. На пригорок поднимался Шемяка. Лицо его было черным. Поджимаясь, он хохотал и сблевывал, хохотал и сблевывал! Окликнул:
– Погодите, эй, погодите! А я-то? А мой-то счет?
Он – отравитель!- показывал Шемяка пальцем на Василия Васильевича.
Тот упал на колени:
– Нет, брат, в этом не повинен перед тобой! Поверь, не повинен! Не отравлял!…
– Я знаю! Я все знаю!- Шемяка подошел ближе, хотел еще что-то сказать, но опять согнулся от боли и изрыгнул жидкое, теплое, кислое – прямо в лицо Василию Васильевичу.
– Княже, очнись, что с тобой, княже?- Басенок настойчиво тряс его за плечо.- Кричишь-то как! Иль сбредил что плохое?
