Борис Алмазов - Святой Илья из Мурома
— Господь отвёл от вас десницу и щит свой, ибо бросили вы двух агнцев Божиих, страстотерпцев Бориса и Глеба, князей ваших законных, на растерзание Окаянному! А посадили вы на престол отступника, во грехе зачатого и грехом увенчанного! Непрощённый, смертный грех сотворившего! На челе его — каинова печать, ибо, подобно первому среди грешников, пролил он кровь братьев своих! На вас окаянство его! И вы спасены не будете, пока не раскаетесь да Святополка князем почитать не перестанете!
И сокрушённо кивали и крестились люди киевские:
— Истинно, истинно так... Грешны! Как есть все во грехе погибаем!
И точились мечи, и доставались дружинниками, разбежавшимися в затмении сатанинском от Бориса и Глеба, до времени спрятанные доспехи.
И доставал иудей киевский булатный нож, а хазарин или болгарин камский, торговавший на Подоле, топор и толковали в домах своих:
— Грех в державе русов! Во грехе погибаем!
И лежать бы варягам изрубленными там, где повадил их хмель да дурман, а с ними позарезали бы и новгородцев-язычников, ибо ненависть к ним росла с каждым часом, да ударили на закопчённой звоннице сполох, и крик, давно не слышанный в Киеве: «Печенеги!» — кинул всех способных держать оружие на стены.
Печенеги, верные союзу со Святополком, пришли от Лукоморья, чтобы выбить из Киева брата его, незаконно захватившего престол. Потому, сбрасывая камни на головы степняков со стен и стрелы в них выцеливая, думали киевляне о том, что вот печенеги-дикари слову верны, а они, христиане киевские, князей своих бросили! Бились на стенах рядом с киевлянами и новгородцы, и варяги, но стена, разделявшая их с киевлянами, была выше и неприступнее, чем та, на какой они стояли.
Поэтому в пещерах киевских, врачуя раненых и увечных, говорили монахи меж собою:
— Не взять печенегам Киева и варягам в Киеве не усидеть!..
Тонконосый хромой Ярослав чутко слушал, что городская молва байт, что подслухи ему доносят, и понимал: как отец его Владимир варягов за море отправил, так и этих новых язычников куда-то девать надо. Не то православный Киев вытряхнет их, как пыль из мешка, вместе с Ярославом.
Печенеги отошли, не причинив городу большого урона. На штурм они не пускались. Не было у них охоты за Святополка головы класть, да и с киевлянами ратиться не хотелось. Как только кони печенегов съели все сенные запасы, что можно отыскать по селищам округ матери городов русских, они пошли, вздымая снежную пыль, назад, к Лукоморью, к своим вежам и выпасам. Кони им дороже киевского престола!
Но не успела вьюга замести следы печенежской конницы, как примчался гонец, проскакал в Польские ворота и донёс князю:
— Святополк с королём польским Болеславом, сродником его, ведут войско на Киев!
— Где они? — спросил Ярослав.
— К Буту выходят.
Ярослав думал ночь и поутру приказал дружине своей выступать на Буг и там биться за киевский высокий стол, правильно рассудив, что в Киеве придётся драться с двумя врагами: с поляками и киевлянами, кои уже явно грозили варягам и не простили им сгоревших церквей.
— Мудро Ярослав-княжич порешил, что дружину варяжскую вывел, — говорили киевляне. — Не пришлось греха на душу брать — варягов резать.
— Мудрый, что и говорить, — поддакивали другие, принимаясь за восстановление порушенных церквей, разбирая головешки на месте сожжённых деревянных и ставя леса внутри выжженных каменных.
— Мудрый! Чтоб ему на том Буге мудрую башку свою потерять!
— Не в нём грех! Не в нём! — говорили третьи. — В нас самих грех! Мы дали князьям усобиться! каинову печать на лбах своих носим!
— Нет мира! — решали монахи печорские. — И не будет! Ибо во испытание человекам даёт подь жизнь земную для обретения жизни вечной.
— Нет мира! — думал старец Илия в тёмной своей, где только слабое мерцание неугасимой лампады перед ликом строгого Спаса и Богородицы с младенцем разгоняло мрак и ничто не отвращало душу от молитвы и борьбы с мраком духовным. — Несть мира в земной юдоли. Несть мира в душе человеческой, но в борьбе с миром соблазнов и заблуждений, в борьбе душевной пребывает человек, дабы выслужить у Господа Царствие Небесное. В борьбе...
Он перебирал в памяти все события жизни своей и на многократных примерах убеждался, что побеждающее каждый раз зло в итоге не искривляло пути, предначертанного Господом, и никогда не торжествовало... Хотя казалось, что вот его победа, и нет спасения, и нет будущего!
Владимир-язычник, сокрушивший Ярополка, обратился в конце жизни ко Господу, а злые силы, угнетая и губя, только расчищали путь истине...
Но горе народу, ежели он отринет тяжкое упражнение в духовном совершенстве, в поиске истины и станет рабом забот мирских... Горе ему, если он поверит, что на зле можно строить державу и житие народа своего.
Горе гордым и заносчивым, превыше трудов и молитв ставящим род свой и заслугу усматривающим в том, что явились на свет в сём народе, а не в ином... Не так ли расточил Господь народы Хазарии Великой, и сокрушил её, как башню Вавилонскую, и рассеял подданных её, ныне уже и не помнящих родства меж собою?
Плавно перетекали его мысли от молитвы к размышлению, от размышления к молитве. Но жарко и горячо молился он о благоденствии Руси, со слезами умоляя милосердного Господа и всех святых, славою просиявших, не оставлять народ сей во мраке неведения, не отвращать щита веры от голов, помутнённых прелестями мира сего.
Ему казалось, что усиленная молитва вливается во все усилия народа православного, населяющего его безграничные и ещё совсем дикие просторы лесов, рек, степей и гор. Ему виделось почти зримо, как ручеёк его молитвы, сплетаясь с другими ручейками, становится мощной рекою, что и направляет все судьбы, и все дела, и всю жизнь земную...
Но русло реки выправляет Господь...
Давно утратив счёт времени и не ведая, что на поверхности земной — день или ночь, старец Илия бодрствовал и молился всё время, пока не падал от усталости в забытье.
Он не ведал, что ест, что пьёт, но чувствовал, что силы в нём не убывают, а прибавляются и сие не от пищи земной, но от силы, находящейся вне его, частью которой он себя ощущал.
Было и другое. Здесь, в глуби земной, отрезанный от мира толщей горы, ни с кем не разговаривая и ничего не выспрашивая у редких людей, пришедших из того, киевского, мира, он знал всё, что там происходило. И многое чувствовал раньше, чем о том узнавали в Киеве.
Послушники удивлялись его вопросам, на которые они чаще всего давали утвердительные ответы.
— А что, — медленно, словно выныривая из какой-то одной ему ведомой глубины, спрашивал старец Илия, — повёл ведь Ярослав дружину на Буг?
— Так, отче, — удивлённо отвечали послушники, поражаясь его знанию. И через некоторый срок заставали его творящим погребальную молитву.
— Была сеча зла... — говорил он, глядя в стену, словно там — растворенное в высоком тереме оконце, откуда он видел все дали дальние. — Была сеча зла, и поляки побили дружину Ярославову. Варяги все полегли. Князь, едва жив, в Новгород ускакал.
Послушники, выходившие в город, только недели через две приносили весть, что Болеслав Храбрый на Буге сокрушил всю дружину Ярослава, а сам князь, едва жив, с четырьмя спутниками от погони поляков ушёл...
Поражаясь, они говорили меж собою и со старцами печорскими, что Илия-схимник — провидец.
А Илия сидел в самим им выкопанной нише в стене и, вперяясь во тьму, видел и Новгород, и Ярослава — осунувшегося, нервного, словно в горячке, спешно готовящегося отплыть за море — у варягов прятаться.
— Так-то Владимир-князь за море бежал, когда Ярополк после смерти Олега в Киеве единовластно вокняжился... — шептал он.
Но виделись ему и другие люди, ведомые статным, сильным посадником, что вместе с мужами новгородскими порубил корабли, для бегства изготовленные, и принудил князя Ярослава сначала остаться, а затем стать во главе войска, чтобы снова идти на Киев.
— Я его ведаю, — шептал Илия. — Я ведаю сего посадника знатного. Это Константин Добрынин. Добрыни древлянского сын... Кем он Ярославу приходится? Добрыня Владимиру дядька, стало быть, Владимир и Константин — двоюродные братья. А Ярославу Константин — двоюродный дядька... Смысленный муж и хоробр...
Но день ото дня мрачнел старец. И наконец перестал принимать пищу и воду.
— Сила чужая давит... — шептал он, — Враги идут на Киев, враги сильные, и Киев возьмут...
Через неделю в Киев вступили войска Болеслава Храброго и вновь посадили на пустующий княжеский золотой престол Святополка.
Святополк поил народ, на всех углах разливали и давали даром хмельные меды стоялые. Правда, пили его в основном поляки из войска Болеслава.
Простой же киевский люд поляков сторонился. Разгула, учиняемого поляками, опасался.
