Наоми Френкель - Дом Леви
– Проклятые! И его они втянули в скверну, – и голос ее как голос плакальщицы.
Евреи выходят из мясной лавки, хотят перейти на противоположный тротуар и останавливаются: пьяный огромный мужик, весь облепленный снегом.
– Сильный челов-е-е-ек! – боксирует Хейни в воздухе и кричит.
– Сильный челов-е-е-ек!
Евреи торопливо уходят в страхе и отвращении.
А снег все валит и валит.
Около скамьи дети скользят по замерзшим водам канализационного канала. Только закончились уроки в школе, и их тянет скользить по снегу и по наледи между липами. Девочка лет восьми, две тонкие косички которой заплетены до того, что встают над ее головой как золотые рожки, скользит по льду канала.
– Марихен! – зовет ее неожиданно один из ребят. – Марихен, смотри, твой отец стоит пьяный.
Марихен уверена, что опять этот дурашливый обманщик разыгрывает ее. Она не может поверить в то, что ее отец, огромный и строгий, может унизиться и осрамиться так же, как тот косоглазый, или горбун, или долговязый.
– Марихен, отец твой полон, как бочка! Беги, Марихен, подержи его.
– Дурачина и обманщик! Грязный клоп! Шелудивый пес! – обрушивает Марихен на голову мальчика весь запас известных ей проклятий на одном дыхании, и все же бежит к киоску, убедиться своими глазами.
– Ну, Марихен, я тебя обманул?
Мальчик не лгал. Со своими по-медвежьи огромными руками идет ее отец в белом воздухе и силится сохранить равновесие. Проходят женщины, останавливаются на миг, качают головами, и продолжают свой путь. Подростки и дети, возвращающиеся домой, смотрят и подшучивают. Никто не поддерживает чуть не падающего Хейни. Слезы стынут на щеках маленькой Марихен. Одна она в переулке с пьяным отцом.
– Гхак! Ма…Ма…рихен! – вперяет Хейни остекленевший взгляд в маленькую свою дочку. И плачущая Марихен делает то, что много раз видела у женщин переулка: сдерживает слезы, берет отца за руку, поддерживает его и приказывает, как взрослая:
– Пошли! Пошли уже домой…пьяница!
Только шоссе и тротуар надо пересечь, чтобы дойти до дома. Но дорога кажется Марихен долгой до отчаяния.
Глава семнадцатая
Большинство плакучих ив, кончики ветвей которых погружены в воду озера, вмерзли в лед. Площадь дремлет в сверкающем снежном наряде. Ни одного ребенка, играющего в снежки, ни одного парня или девушки, скользящих по льду. По закраинам закрытых окон домов обвисают ледяные сосульки. Ворота перед домами заперты, их темные зубцы выделяются в белизне воздуха. Крики ворон, чернота их крыльев кладет тень на деревья. Длинная тропинка, много раз протоптанная одним человеком, ведет от озера к дому «Вороньей принцессы».
Каждым зимним утром «принцесса» выходит из дома – покормить ворон. Высокая, одетая во все черное, стоит она около озера – на скамьи, покрытые снегом, сесть нельзя – и вслушивается в потрескиванье льда, растущего в глубину, толстеющего, сжимающегося, расширяющегося вдаль озера, трескающегося и вновь разглаживающегося. Когда ветер ударяет в сухие ветви, от них отрываются горсти снега, плавно и мягко соскальзывая на дорожки. Набрякшие сосульки отрываются под собственной тяжестью и падают с крыш и заборов. Вздыхает «принцесса», открывает свою сумку, и посылает свой хлеб на поверхность озера. Вороны слетаются, топчут лед, наслаждаясь пищей. Слабая улыбка оживляет застывшее лицо «принцессы», завершилась трапеза, взлетели вороны, и она возвращается по собственным следам.
И снова площадь дремлет в сверкающем снежном наряде.
На аллее у дома Леви согбенными замерли ветви каштанов. Сад ослепляет глаза белизной. Лишь ели не закрывают свои непослушные уста, выставляя вопреки саду свою вечную зелень. Ветер шуршит между деревьями, швыряя охапки снега в замерзшие стекла окон. Но внутри дома Леви и тепло и уютно. Старый садовник, который зимой остается без своей, как говорится, профессиональной деятельности, отвечает за работу центрального отопления, и он со всей ответственностью трудится у большой печи в подвале дома. В кухне, у Фриды, весь день гудит электрический водяной бак. Члены семьи топчутся вокруг плиты. Кухарка Эмми жарит картофель. Дед больше всего любит жареную картошку, и громкий его смех наполняет дом. В усадьбу свою он еще не вернулся – у него и в столице много дел.
Дед завершает в ванной на первом этаже свое бритье. Мажет усы пахучим кремом и закручивает их кончики. Время – четыре после полудня. Дед намеревается вместе с кудрявыми девицами и Фердинандом посетить новогодние базары, и пение его разносится по тихому этажу, на котором расположены апартаменты господина Леви. Дед в ванной всегда любит напевать, ибо при этом мысль его более подвижна. И вправду, с его приездом в Берлин, дела на фабрике улучшились, несмотря на продолжающуюся забастовку. Не впустую использовал дед забастовочные дни, подобно внуку Гейнцу, все еще ворочающемуся в постели, и все свое время читающего книги из отцовской библиотеки. Уже с самого утра в комнате деда шумел патефон: «Раз-два… раз-два… Поднимите ноги!» И дед разминает кости, а после горячей ванны и подкручивания усов, надевает костюм, наслаждается чашкой пахучего кофе и жареным картофелем у Фриды, беседует с ней о том, что происходит в доме, и выходит к заказанной им карете, покрытой целиком черным покрывалом, застегивающимся серебряными пуговицами, и уезжает по делам. Дед сказал и сделал – пригласил барона в Берлин на свой счет – провести рождественские праздники. И тот согласился с превеликим удовольствием. Хотя, по правде говоря, сейчас он не нуждается в деньгах деда, но чего он только не сделает для друга? Посещают они бесчисленных старых друзей и знакомых, проводят время в роскошных ресторанах. И дед, как всегда с прямой спиной, в своем костюме с цветком в петле и громким смехом, а барон – с глазами, затуманенными алкоголем, и взлохмаченной шевелюрой. И не раз окружающие их люди ошибаются, называя деда «господином бароном», а барона – «господином Леви». Так дед обрел новые знакомства и возобновил старые, между анекдотом и очередным глотком, и также, между прочим, обговаривал дела со многими людьми, главным образом, руководителями Союза германской сталелитейной промышленности. Получил даже подряд от муниципалитета Берлина – огромный и важный подряд, за который бы многие ухватились обеими руками. Но так всегда с дедом: когда есть много желающих, он опережает всех. Так был подписан договор о ремонте и реставрации мостов через реку Шпрее.
Договор с Берлинским муниципалитетом для него готовил его адвокат, доктор Функе. Не поверишь этому, если кому-нибудь рассказать! Господин Функе исполняет любое требуемое желание деда. Первый раз они встретились втроем в том же ресторане, где Гейнц раньше встречался с адвокатом. С тревожным сердцем пошел Гейнц на эту встречу. Жалел деда, представляя разочарование, человека, верящего в то, что он всего может достичь. Но дед…ха-ха, дед шел между столиками, как король Индии, в руке трость с серебряной ручкой, как скипетр, и он им постукивает по полу. Официанты щелкают перед ним каблуками и кланяются, а он угощает их превосходными сигарами. Гейнц уже хотел приступить к делу, но дед… у него есть время. Дед обсуждает с господином Функе мировые проблемы, и не проходит и часа, как он извлекает из кармана большую фотографию – дед в мундире гусара, великолепной парадной форме времен кайзера Вильгельма Первого: широкая вязаная шляпа с белым пером, шинель в регалиях, одетая на один рукав. Второй рукав пуст, косо притянут к плечу и широким вязаным поясом прикреплен к груди. Такой же широкий пояс с блестящей пряжкой, штаны с красными лампасами, вправленные в блестящие сапоги. Господин Функе вынужден констатировать, что дед был отменным гусаром.
– Да, господин адвокат, были времена… В дни кайзера и в дни Бисмарка…Были и не вернутся. «Кровь и железо», господин Функе. Таков был пароль. В те дни, друг мой, и то и другое было в избытке. Но первым по важному своему значению было железо. Так было, друг мой, и так будет всегда. Я понял этот сразу же, друг мой адвокат. Я, друг мой, был первым из производителей железа в Берлине. Да, умный видит то, что нарождается, не так ли, друг мой?
Господин Функе был совершенно сбит с толку потоком слов деда, и когда, в конце концов, дело дошло до сути, в нем пульсировал дух поэзии, и о фабрике он вещал в рифму, и каждую вторую строку завершал вздохом и каким-нибудь мудрым выражением.
– Да, друг мой, наследие твоих отцов должно к тебе вернуться, чтобы вновь ожить в твоих руках.
И так от вздоха к вздоху, от одного мудрого выражения к другому добрался дед до величия Германии и великих ее людей – от Фридриха Великого до…деда! И не было никакого сомнения в том, что дед и его фабрика невероятно важны для величия Германии. Ибо дед – большой патриот, и господин Функе должен это признать, хочет он этого или нет.
И когда дед, в конце концов, предложил ему от всего сердца – продолжать быть адвокатом его, деда, уважаемой и верной заветам отцов фабрики, доктор Функе согласился без всяких условий, даже не упомянув о требовании быть христианским компаньоном. И имя «Леви» прозвучало из его уст гладко и четко, без всякой запинки. Громкий смех деда взлетел до портрета Ницше на стене, и маленькие глазки господина Функе не отрывались от гордого, с прямой спиной, господина, открыто и полностью плененные им. Молчаливый и потрясенный, слушал Гейнц этот диалог. «Меня это пугало до глубины души. Нет во мне сил деда и отца оказывать почет и уважение людям. Страх перед будущим для меня, как спасение от собственной слабости».
