Аркадий Макаров - Не взывай к справедливости Господа
Назаров, не вылезая из машины, повернулся к милиционеру спиной.
Тот, слегка ковырнув в замке, освободил Кириллу наболевшие запястья:
– Отдыхай! – Он легонько толкнул в спину задержанного, защёлкнул за ним замок двери, и машина снова тронулась, неловко переваливаясь на ухабах.
Они почему-то ехали не по центральным улицам, а по объездной дороге, мимо частных построек утопавших в яблоневых садах и зарослях сирени.
Возле одного такого дома машина остановилась, сержант, что был за рулём, легко спрыгнул на землю:
– Я – щас! – и скрылся в палисаднике.
Минут через десять он вышел с каким-то, одетым в гражданский костюм, довольно полным человеком, и они подошли к машине.
Снова щёлкнул замок, дверь отворилась, и милиционер сидевший рядом с водителем, ухватившись за ручку двери, легко вспрыгнул к Назарову в зарешеченный отсек машины и уселся напротив, на узкое сидение, предварительно смахнув с него, какую-то ветошь.
А тот, гражданский, оказался в кабине на его месте, отчего машина мягко осела.
Милиционер достал сигареты, закурил сам, и дружески подмигнув Кириллу, протянул ему мятую пачку.
Кирилл молча отвернулся, хотя ему нестерпимо хотелось сделать хоть одну затяжку.
Тревожно вглядываясь в мутноватое зарешеченное окошко двери, он ломал голову над причиной своего столь бесцеремонного и наглого задержания.
«Совсем обнаглели урядники тамбовские! Что хотят, то и делают! Напишу жалобу прокурору! Это дело так оставлять нельзя!» – бушевало у него в груди.
Мысли оборвались сразу же, как только машина подъехала к знакомому жёлтому зданию областного управления милиции.
Об этом здании ходили всякие городские легенды.
По одной из них здесь в бетонных подвалах расстреливали отчаянных и быстрых на руку сподвижников мятежного Антонова, которые с песней: «Эй, орава с пьяным гулом! Коммунист по грудям – пли! Чур не ползать перед дулом, Не лизать у ног земли!» – рвали на груди расшитые маргаритками и крестиками смертные сатиновые и холщовые рубахи, принимая на грудь свинцовые окатыши комиссарских маузеров.
Антоновцы ушли, а песня их осталась. Вот она:
«Что-то солнышко не светит,
Кружит вороном туман…
Смерть свои расставит сети —
Каждый будет кровью пьян…
Эх, воля-неволя —
Петля, да стена!..
Во чистом, во поле
Могила темна!..
Ворон каркает зловеще,
Совы жалобно кричат…
Видно, сон приснился вещий:
Не найти пути назад!
Час кончины близок, братцы,
Нет спасенья никому…
Нам бы вволю разгуляться,
Прежде чем сойдём во тьму!
Всех убьют нас темной ночью,
Как бандитов и воров…
Коммунисты зря хлопочут —
Каждый к смертушке готов».
Вот такая она, песня тамбовских повстанцев – горькая и гордая своей правдой…
В одном из таких подвалов, ожидая расстрела, сидел более года, один хороший тамбовский поэт с милосердной фамилией. Правда, счастливо отделался: пули он не поймал и был благополучно отправлен на севера добывать «волчьи изумруды».
Нехорошее, плохое здание, хотя и замаскированное водостойкой охрой под обычный чиновничий улей.
Машину немного качнуло, – это освободил сидение тот гражданский человек и, не закрыв за собой дверцы, враскачку по-пингвиньи направился к угловому центральному входу.
Назарова, почему-то повели через охраняемый двор, с чёрного, незаметного с улицы из-за железных ворот, хода.
Вели не под оружием и без наручников, но руки на всякий случай велели держать за спиной.
Вдруг маленькая железная дверь в стене распахнулась сама собой, и в двери показался молодой, наверное, только что демобилизованный из армии, худенький милиционер с короткоствольным автоматом на плече и в погонах рядового.
– Вас ждут! – сказал он неизвестно кому. То ли Назарову, то ли конвойным за его спиной.
Кирилл оказался в узком без окон коридорчике, который освещался тусклой лампочкой накаливания за ребристым толстым стеклянным колпаком вмурованном в стену.
В коридоре было сумеречно и мрачно. Темно-зелёные стены в оспинках облупившейся штукатурки, узкий проход, где двоим не разминуться, сумеречный свет – всё создавало гнетущий эффект безысходности.
Возле железной двери, за которой слышались резкие голоса, один из конвойных приказал Назарову стать лицом к стене, а сам, нагнувшись, долго возился со шнуровкой ботинок – развязывал, перетягивал шнурки и вновь завязывал.
За дверью – снова глухая возня, что-то отрицающий голос, потом резкий вопль: «Не надо!», потом удары во что-то мягкое, снова крики, потом мёртвая тишина, потом истошный взвизг несчастного человека: «Я всё скажу!» и снова мёртвая тишина.
«Пыточная комната!» – содрогнулся Кирилл, в порыве ворваться туда и защитить несчастного.
В милицейских катакомбах, Назаров это знал точно, часто применяются пытки ударом тока от тракторного магнето, защемление мошонки деревянными, обмотанными войлоком тисками, игра в «забивание гвоздей», это когда берут несчастного за руки и за ноги и легонько так, в раскачку, ударяют копчиком о стену.
Всё зависит от фантазии и умения мучителей в милицейских погонах.
– Вперёд! Скомандовал конвойный.
И Кирилл, со сжавшимся от жалости и дурных предчувствий сердцем, снова пошёл по коридору.
Неожиданно длинный бесконечный проход упёрся в лестницу на второй этаж, откуда сиял ровный дневной свет ртутных ламп, да так ярко, что Назаров на секунду зажмурился.
Переход к резкому свету от сумерек коридора вызвал резь в глазах.
Он оглянулся назад. Конвойный теперь был один, другой, наверное, незаметно исчез за той ужасной дверью.
Милиционер кивком головы приказал ему подниматься по лестнице, и Назаров, покорно повиновался.
Возле глухой, обитой дерматином под кожу, двери Назарова конвойный остановил и, дважды постучал по дверной ручке согнутым пальцем. Через некоторое время дверь распахнулась, и в проёме оказался тот одышливый гражданин с походкой пингвина. Жестом гражданин пригласил Кирилла войти, оставив конвойного за дверью.
Кабинет, в который вошёл Назаров, ничем не отличался от сотен других кабинетов, где восседают наши чиновники среднего звена. Типовой канцелярский стол, откидной календарь и небольшая стопка бумаг на нём, два стула, кожаное кресло для хозяина, зелёный сейф на тумбочке с правой стороны стола и, конечно же – мордатый портрет действующего президента над креслом.
Ничем не примечательный кабинет. В таких кабинетах Назарову было всегда тесно, и в советское время, и теперь. Эти всегда скучные чиновничьи лица, эти самодовольные генсеки, и президенты на серых скучных стенах, эти столы с бумагами и чернильными приборами, эти сейфы с забытыми напрочь деловыми папками.
Весь этот антураж вызывал у Назарова клаустрофобию, боязнь замкнутого пространства.
Он, не ожидая приглашения, опустился на стул, который стоял возле стола, расстегнул ворот рубашки и вопрошающе посмотрел в маленькие глазки под белёсыми поросячьими ресницами, судя по всему, хозяина кабинета, враз осевшего в мягком кресле, как опара.
Человек уселся, молча перевёл глаза на бумаги, и уже не обращая внимания на посетителя, стал их перекладывать с угла на угол. Потом опять переложил на старое место.
Достал из выдвижного ящика папку, что-то в ней отметил, потом, взяв ластик, стёр то, что отметил и снова положил папку в стол.
Было видно в его нарочитых движениях, какой-то только ему одному ведомый умысел.
Эта бессмыслица стала выводить Назарова из себя и он, достав носовой платок, шумно высморкался, напомнив о своём присутствии.
– Ваши документы? – Человек за столом теперь внимательно уставился маленькими, ничего не выражающими глазками, на Кирилла.
– А ваши? – Назаров не стал нервно вопрошать – за что привели его сюда? По какому праву? И может ли он себя считать арестованным? Если надели наручники и привели его сюда, к «гражданину начальнику», значит нелепо спрашивать – за что? Поэтому он, как можно спокойнее спросил то, что позабыл сделать следователь – представиться.
Лицо следователя стало наливаться малиновой краской, которая говорила о крайней степени возмущения, а также о нездоровом образе жизни его обладателя.
Лицо не покраснело, а именно налилось дурным соком иссиня-розовым и густым, как перестоявшее повидло. Обвислые щёки затряслись. Человек встал. Наклонился над столом так близко к Назарову, что он явственно почувствовал дурной запах его дыхания и обильного пота из-под мышек.
Следователь, а это был, конечно, он, сунул в лицо Назарову свой служебный красный складень, и снова осел в кресле.
Кириллу было всё равно, как зовут этого человека, и он тут же забыл его имя. Главное – это был действительно следователь по особо важным делам, как значилось в его потёртом удостоверении.
Назаров положил свой паспорт на краешек стола.
Следователь почмокал мокрыми, мятыми губами, покрутил головой, словно его шею стягивал не галстук, а жёсткая витая верёвка. Весь его вид говорил о том, что вот, мол, попал ты, парень, как кур в ощип, и что теперь с тобой делать я и сам не знаю…
