Томас Фланаган - Год французов
— Так за чем же дело стало?
— Эх, так я ж сам сюда людей из Баллины привел. Они ж мне доверились. Малкольм Эллиот, правда, думает, что это они за ним пошли, да куда там! Я первым присягу Объединенных ирландцев принял, за мной и все остальные. Как же мне теперь в Баллину возвращаться? Да и там сейчас заправляют те, кто за короля стоит.
— Так садись рядышком да забудь обо всем на свете, как я.
— Я исповедовался у отца Мэрфи, и он сказал, что мы, борясь с еретиками, делаем угодное богу. И тебе бы то же самое сказал.
— Думаю, у него времени не хватит обо всех моих прегрешениях выслушивать. Не знаю, с чего и начать.
Джуди Конлон в дверях дома, закатное солнце гладит округло вырисовывающиеся под платьем бедра; Кейт Купер, склонившаяся над ним, ее темные волосы рассыпались по его груди; рыжий пушкарь на Высокой улице в Каслбаре, уставившийся на него неживыми глазами.
— Что ты, Оуэн, разве ты сам не знаешь, как покойно на душе, когда очистишься от всякой скверны.
Блаженный покой, на языке тает облатка после причастия — вот каков вкус непорочности. В церкви в Трейли горят длинные тонкие свечи, в неподвижном воздухе язычки пламени устремлены ввысь. Читают молитву на латыни, языке Овидия.
— Исповедуйся ты в Киллале у преподобного Хасси или у себя в Баллине, ты б не отпущение грехов получил, а проклятие господне. И сказали б тебе, что мы своими делами вершим волю дьявола.
— Но я-то пошел к отцу Мэрфи, он такой же священник. Чем отпущение грехов у одного хуже, чем у другого?
Мак-Карти отшвырнул огрызок яблока. Да, плодов, в том числе и запретных, в Ирландии хватает, как и Ев, вот только змея-искусителя нет.
— Верно говоришь. В теологии разбираешься.
— Главное — наши помыслы, — продолжал Герахти, — вот если ты собираешься жениться на Джуди…
— Ишь, помыслы! Если б помыслы были главными, я бы стал святым.
— Чудак ты, Оуэн, — вздохнул Герахти и слез со стены. — Правду говорят, поэтам многое прощается.
— И правильно, мне кажется, говорят.
Герахти предпочел восстание уютному супружескому ложу, крепкому хозяйству на берегу реки Мой. Грехи-то ему отпустят, а кто вернет былую жизнь? Во всяком случае, не пустозвонные проповеди Мэрфи. Шагал Герахти основательно, как и подобает хорошему хозяину, твердо стоящему на ногах. Хорошим хозяевам многое прощается. Да только не в этот раз.
Преклони голову и исповедуйся. Прямо под открытым небом, как во времена гонений на католиков, когда служба проходила у молельного камня. Почти в каждой деревне укажут тебе молельный камень — со стыдом и затаенной гордостью. Стоит ли удивляться, что страна породила таких священников, как Мэрфи, воспитала народ в любви к Христу и в ненависти к помещикам-протестантам. И сливается пламя любви и ненависти в один костер. Кликушествует Мэрфи, и по зову его поднимается доверчивая батрацкая паства. Разве похоже это на богослужение в Трейли? Свечи там горели совсем по-другому, в их белизне виделась сама непорочность. То была церковь для рабов, презираемая господами. Мы таились сами, таились целый век, и таили чудесные таинства нашей церкви. И во мраке тайны нам было светлее, чем при ярком солнце. Те, чьи грехи господь простит, безвинны пред лице его. Даже Мэрфи. В том и загадка веры.
За оградой сада по дороге скакал на тягловой лошади лысый крестьянин. Мак-Карти увидел, как он говорил сперва с Мак-Доннелом — тщеславный охотник нацепил плюмаж для пущей важности, — потом спешился, подошел к Эмберу и другим офицерам. Густые кроны деревьев с крупными яблоками скрывали его. Не так, видно, плохи дела, если к повстанцам примыкают и умудренные опытом крестьяне, да еще со своими лошадьми. В Слайго люди надежные, готовые сражаться во имя господа и Ирландии. Блики солнца играли на верхушках крон. Мальчишкой в Керри он полазил по господским садам за яблочками, одолел не одну садовую островерхую ограду. Это не я, это святой Августин, оправдывался всякий раз мальчик. Без благодати божьей человек склонен грешить. Но бедный маленький Августин из Керри знал о грехе не больше, чем невежественный, прокопченный неистовым солнцем африканский негр.
Слева вдали вдруг ударила пушка. Ядро, прошуршав в листве, угодило прямо в сад. Видения детства растаяли. Захлопнулась книга воспоминаний Августина. Мальчик, таскавший господские яблоки в Трейли, обратился во взрослого костистого мужчину на садовой ограде. Неужто и этот сад оказался ловушкой?
ИЗ «ВОСПОМИНАНИЙ О БЫЛОМ» МАЛКОЛЬМА ЭЛЛИОТА В ОКТЯБРЕ ГОДА 1798-ГО
Постараюсь описать битву при Коллуни подробно, ибо это последняя битва, в которой мне довелось участвовать, не считая, конечно, бесславного разгрома в Баллинамаке.
Отрядом, который шел на нас, командовал горячий и решительный офицер по имени Верекер. Кавалеристы, разбитые нами при Тоберкурри, рассказали ему о нашем продвижении. Он понимал, что дорогу в Ольстер нам преграждал лишь его отряд. И решил остановить нас еще на подступах к городу Слайго, где укрылись бежавшие от нас сторонники короля. Решение дать нам бой характеризует Верекера как человека отважного и скорого на подъем. Хоть в моих словах много горечи, немало в них и национальной гордости, ибо Верекер — ирландец, родом из Лимерика, и все его солдаты — из местных йоменов.
Отряд перекрыл дорогу, слева его защищала река Оуэнмур и высокая стена, у которой он и выбрал позицию. Правым флангом он упирался в крутой каменистый холм. Таким образом, отряд оказался как бы в чаше. С тыла его поддерживала кавалерия, а впереди пехоты — полевое орудие, оно-то и возвестило нам, что неприятель рядом. Для Корнуоллиса и Эмбера война — что партия в шахматы, не беда, что приходится передвигать фигуры окровавленными пальцами. Для Верекера же — немудреная игра в шашки. Мы наступаем, а он это наступление хочет остановить. И он бы преуспел, будь в наших рядах лишь неопытные в ратном деле горожане вроде меня: первый выстрел, его, так сказать, визитная карточка, поверг нас в смятение. Помню, как человек двадцать солдат-ирландцев наседали на Рандала Мак-Доннела, сам он не робкого десятка. Нахлобучив шляпу до самых бровей, побагровев от злости, отчитывал он растерявшихся людей.
Наши цепью залегли в полумиле от сада, при дороге на окраине деревни, где начинались пастбища. Бартолемью Тилинг на своей красавице гнедой с саблей наголо повел за собой французскую кавалерию на позиции Верекера, чтобы показать пример ирландским солдатам. Почему я называю их солдатами, мне и самому невдомек. Крестьяне под водительством сельских драчунов да нескольких охотников — вот кто составлял наше воинство. Может, и есть одно слово, которое б определило столь разных людей, но я его не знаю. Мне отчетливо запомнился Оуэн Мак-Карти: свесив длинные ноги, он сидел на садовой ограде; в каждой деревне, наверное, найдется такой лентяй парень, что будет днями напролет сидеть, точно изваяние, на мосту. Вскоре Тилинг прискакал обратно, предоставив французам самим подгонять ирландцев в наступление, если понадобится.
Минут десять стоял неимоверный шум, кричали люди, били в барабан, несколько раз палила пушка Верекера. Эмбер вместе с Сарризэном и Фонтэном направился к месту действий, не скрываясь от противника. На дороге к ним присоединился Тилинг. Потом они неспешно поехали обратно. Тилинг позвал Мак-Доннела, О’Дауда и меня. Он спешился, похлопал свою гнедую по загривку, спокойно и неторопливо — в этом весь его характер. И из французов, и из ирландцев меня больше всего привлекал Тилинг. Порой он виделся мне как олицетворение всех наших взглядов.
— Генерал Эмбер оказал мне честь, доверив вести ирландские подразделения в бой. Он предлагает нам атаковать противника с правого фланга, а французы пойдут в обход вдоль реки.
— Какого черта он посылает нас атаковать противника с правого фланга! — возмутился О’Дауд. — Значит, мы костьми ложись, а французы втихаря вдоль стены проберутся.
— Никто костьми не ляжет, господин О’Дауд. Сейчас другая обстановка. Перед нами либо безрассудно отважные, либо просто неопытные солдаты. Они выбрали неудачную позицию — оказались словно на дне миски. Правый их фланг должен был расположиться на склоне, а не жаться у подножия. Теперь же он у нас как на ладони. Мы пройдем деревней, обогнем холм и ударим с фланга.
— Да, а их чертова пушка нас на куски разнесет!
— Только не нас. Пушка хоть и дальнобойная и пушкари свое дело знают, но бить она будет по французам, это их дело — ее обезвредить. Когда окажемся у неприятеля на виду, можете не соблюдать строй. У кого есть мушкеты, пусть стреляют по врагу, все вперед, кто с пикой, кто со штыком, кто с косой — только вперед. Вступайте в рукопашный бой, постарайтесь продержаться до подхода французов. — Он оглядел каждого из нас и улыбнулся. — По-моему, задача довольно простая.
