Томас Фланаган - Год французов
ЕГО предки. МОИ предки. НАШИ предки. Я смотрю на строку в своих записях, на которой никак не хотят уживаться мирно слова. Раздор этот проникает и в мысли, и мне уже не определить, где начало его, где конец. Все надежды, сокровенные замыслы, идеалы сейчас рассыпались во прах, все, кончен бал, и кем же я оказался на поверку? Живу в этой стране, а с оружием в руках выступаю против ее народа. Ведь человек, спрятавшийся в доме, не английский генерал или царедворец, не Корнуоллис или Питт. Он и не из дублинских сановников — английских прихвостней. А всего лишь, как я впоследствии узнал, некий господин Оливер Адамс, простой, столь же далекий от политики человек, как и мой отец. На судебном разбирательстве, если позволят, я хочу честно и открыто рассказать, какие взгляды привели меня к Объединенным ирландцам и что побудило взяться за оружие. Не сомневаюсь, слова мои воспримут по-разному, в зависимости от своего отношения: кто — как проявление благородства, кто — дерзости. Но эти откровения мои никоим образом не отражают чувств, охвативших меня на усадьбе господина Адамса. По-моему, страсти политические суть удавка, не пускающая душу к чувствам, заложенным сызмальства.
Признаюсь, однако, что в то утро во мне возобладали чувства далеко не самые высокие, и я с наслаждением съел курицу господина Адамса. Прожарена она была скверно, где полусырая, а где и обугленная, но вкуснее я ничего не едал. Я даже мрачно усмехнулся в душе: как незаметно превратился я из пламенного патриота в мелкого вора. Даже моя любезная Джудит, столь возвышенно и пылко настроенная, не смогла бы найти благородного объяснения моей перемены. Я держался в стороне от других офицеров, им прислуживали двое французских солдат — мог ли предположить такой оборот в Революции обожаемый моей супругой Руссо? Еще дальше отстоял я от французских и ирландских солдат, меж ними с самого начала кампании и до конца существовала рознь, причины которой крылись отнюдь не в языковых различиях. Я не обвиняю ни одну из сторон. Несколько лет назад сегодняшние французские солдаты тоже были крестьянами или ремесленниками, но их заглотила военная стихия, их обрядили в военные мундиры, теперь, может, они и сами забыли, что некогда носили иное платье. Ирландцы представлялись им грубыми, невежественными дикарями, такими они и были.
Пока мы пировали за счет господина Адамса, в наше расположение прискакал крестьянин и сообщил, что с севера на нас идет большой отряд англичан. Крестьянин с гордостью назвал свое имя — Майкл Гилди Могучий, хотя прозвище, скорее всего, дали ему в насмешку: ростом он был мал, лысый, уже немолодой. На его лошаденку было жалко смотреть, как и у всех крестьян седлом служил пук сена, правда, сам Гилди отличался от обычного крестьянина — он неплохо говорил по-английски. Тяжело дыша от волнения, он заговорил сначала с Рандалом Мак-Доннелом, очевидно привлеченный его пышным платьем. Потом Гилди отвели к Эмберу и Тилингу, и все мы, офицеры, собрались вокруг.
Живет он на склоне холма, и ему было видно, как со стороны Слайго двигались войска, они уже дошли до Карриганата, что в полумиле от Коллуни. Теперь городок, через который лежал наш путь, был в их руках. Гилди не смог определить, велик ли отряд. Сначала он утверждал, что там «много-много тысяч» солдат, потом повел счет уже на сотни. Однако указал, что у них есть пушка, которая «бьет наповал». Тилинг спросил, те ли это солдаты, что постоянно стоят на страже Слайго? Ему пришлось повторить вопрос: Гилди, разинув с изумлением рот, загляделся на наших солдат. Те в свою очередь вскочили на ноги и в упор разглядывали его. Какую весть он принес? Судя по его озабоченному виду — неприятную.
— Я же говорю: из Слайго они, — повторил Гилди.
Тилинг кивнул и обратился к Эмберу.
— Из Слайго-то из Слайго, да только это не местный гарнизон.
— Очевидно, — подтвердил, поджав губы, Сарризэн, — мы зажаты меж двух армий, как орех в щипцах.
— Насколько мне помнится, — начал Тилинг, — на дороге в Слайго выставлены французские посты.
Эмбер прервал его, подняв руку, и устремил взгляд на Гилди, хотя смотрел, скорее, сквозь него.
— Жестокие, кровожадные богоотступники в красных мундирах, — вновь заговорил тот.
— Их больше, чем нас? — спросил Тилинг.
Гилди огляделся, вопрос поставил его в тупик.
— Итак, он вышел нам навстречу, — сказал Эмбер. — Значит, в своем превосходстве он уверен. — Эмбер называл противника не иначе как «он». Для нас противник — полчища жестоких людей, шум, крики; Эмбер же видел лишь командира, подобного самому себе, может, не такого прозорливого и находчивого.
— Что ж, для уверенности у него есть основания, — заметил Сарризэн.
— Как знать, как знать, — ответил Эмбер. — Дадим-ка мы ему бой. — Он вытащил из кармана платок и вытер большие белые руки.
И в этот миг тишину расколол пушечный выстрел. Ядро угодило прямо в раскидистые кроны деревьев.
КОЛЛУНИ, СЕНТЯБРЯ 5-ГО
День выдался ясный и теплый, лучше в сентябрьскую дождливую пору не бывает. Скинув куртку, он, точно мальчишка-школяр, сидел на садовой ограде. Ноги едва доставали до высокой травы, где потемнее, где посветлее. В руках он держал круглое яблоко, земля и солнце напоили его соками. Тишь садов. Вергилий, и Гораций, и сам Овидий, величайший из поэтов, всегда бы нашли время, чтобы написать несколько строк о яблоке. Зачем им воровать яблоки, величественно разгуливая по Риму? Пришлите счет моему покровителю. У каждого был покровитель. И что же! Были они и у О’Рахилли, из дворян, осевших меж реками Бойн и Шаннон. И у меня они есть: серебряные монеты да стакан виски.
Теплое раннесентябрьское солнце озарило сад. Под деревьями лежат мужчины в грубых рубахах, наверное батраки, — отдыхают. Ограда, листва деревьев, круглое румяное яблоко. Тишина и покой за оградой. Мальчишкой, еще в Керри, он ездил с отцом на батрацкие ярмарки. Людей продавали с аукциона, как телят или быков: крепкая ли спина, ноги, чистое ли дыхание. У людей этих не было земли, и надеяться им было не на что, они работали за кормежку и малую плату. Так и бродили эти безземельные в уборочную страду по богатым краям: Трейли, Килорглин, Кенмэр. Молча стояли и ждали, а мимо, выбирая, проходили довольные и сытые фермеры и скотоводы, от них разило виски и окороком. Обычно батраки работали так же, как и эти в саду: лениво, неспешно, коротая время за болтовней и шутками. В полдень они пускали по кругу большие кувшины с темным пивом, а потом, разморенные пивом и солнцем, допоздна работали. Долог летний вечер: темнеет в девять, а то и в десять часов, поют, устраиваясь на ночлег в гнездах, лысухи и коростели. И люди, свободные, точно птицы.
Как залетают бог весть откуда на приманку с клеем или в силки птицы, так навещают поэта образы. Являются нежданно-негаданно. Иной раз из старых книг, рукописей О’Рахилли, О’Салливана, засаленных и потрепанных, как бы бережно с ними ни обращались. Но не только оттуда. Стройные девичьи ноги, округлая грудь; зрелые хлеба, сбор урожая или хотя бы птицы. Или ветер. Студеной зимой задуют ветры с Атлантики, да так, что стены ходуном ходят, а в стенах тех видения причудливых спящих до поры зверей, ароматы летних полей, распустившихся цветов. Память надолго сохранит цветущую ветвь.
На стену, подтянувшись на руках, взобрался и сел рядом с Мак-Карти Герахти. Враз завяли цветущие ветви и умчались атлантические ветры.
— Тебе хорошо, сидишь свесив ноги, яблоки жуешь, а королевские драгуны рыщут по дорогам, тебя разыскивают.
Мак-Карти надкусил яблоко. Оно брызнуло ароматным соком.
— Твоему другу Ферди О’Доннелу еще больше повезло. Командует нашим братом в Киллале. Я и сам в Баллине всем заправлял, пока не отозвали. Сидел я в таверне Бреннана в задней комнате. Каждый день окорок ел, пока весь не съел.
— Все хорошее когда-нибудь кончается, — заметил Мак-Карти.
— И чего ради мы, как гуси, тянемся в Донегол. Мрачные, пустынные холмы. Да и англичане нам на пятки наступают. Не дать ли мне сегодня ночью дёру — может, назад в Баллину удастся вернуться.
— Так за чем же дело стало?
— Эх, так я ж сам сюда людей из Баллины привел. Они ж мне доверились. Малкольм Эллиот, правда, думает, что это они за ним пошли, да куда там! Я первым присягу Объединенных ирландцев принял, за мной и все остальные. Как же мне теперь в Баллину возвращаться? Да и там сейчас заправляют те, кто за короля стоит.
— Так садись рядышком да забудь обо всем на свете, как я.
— Я исповедовался у отца Мэрфи, и он сказал, что мы, борясь с еретиками, делаем угодное богу. И тебе бы то же самое сказал.
— Думаю, у него времени не хватит обо всех моих прегрешениях выслушивать. Не знаю, с чего и начать.
Джуди Конлон в дверях дома, закатное солнце гладит округло вырисовывающиеся под платьем бедра; Кейт Купер, склонившаяся над ним, ее темные волосы рассыпались по его груди; рыжий пушкарь на Высокой улице в Каслбаре, уставившийся на него неживыми глазами.
