Вадим Полуян - Юрий Звенигородский
Стали спускаться в край непостижимой, невиданной, ни единым стебельком не родной, растительности.
— Ива, — показал Тегиня.
Князь взглянул и… отшатнулся: сказочно богатырские зеленые водопады!
— Вавилонская ива, — уточнил мурза. Ткнул пальцем в другую сторону: — Мамонтово дерево.
Юрий Дмитрич пожал плечами:
— Мамонтову кость видел. Покупал чётки из нее. А вот дерево…
Поместили гостя в белом каменном тереме. Из огромного, пробитого без учета зимних холодов, окна было видно Черное море. Князь вдосталь полюбовался им, потом чудной зеленью берега под окном и задал себе вопрос:
— Ужель здесь, среди этой ненаглядной красоты, жили грубые, жестокие тавры? Не могли занять на земле более подходящего для себя места?
Вскоре Тегиня пришел звать на пир к родственнику эмиру. Князь только-только попробовал вкус морской воды и чувствовал себя неуверенно.
Пиры с этого дня стали чередоваться, как сутки. Проходили они в похвальбе, неумеренном питии кумыса, или, как можно было подозревать, араки[102], хотя лишь подозревать, ибо князь не пробовал ни того ни другого. А еще в несвойственных русским теремным нравам веселостях с плясками полуобнаженных дев под чуждую сердцу музыку. Пусть трапезные речи непонятны были Юрию Дмитричу, но по выражению лиц, по голосам понял: они заключаются в самовосхвалении, в легкомыслии. Да, совсем иной Тегиня встретил князя в Больших Сараях, не такой, как в лесах, а еще хуже он был здесь, среди близких родственников. Многажды Юрий Дмитрич спрашивал: не затянулись ли их гостины? Не переменит ли Улу-Махмет принятое решение?
Тегиня отвечал:
— Потомки Чингисова золотого рода своему слову хозяева.
И просил обождать: плохо ли здесь другу? Обещал показать гору Демерджи, где одной силой ветра созданы удивительные каменные люди. Предлагал съездить, посмотреть водопад Джур-Джур. Собирался сводить, — ну, совсем недалеко, — подивиться на здешнюю сосну, которая вовсе не похожа на северную. Однако шло время, а благие намерения пропадали втуне. Мурза в промежутках среди пиров по горло был занят здешними неурядицами. Юрий Дмитрич одиноко гулял по берегу, объятый тяжкими думами. Он уже не верил Тегине, но все же надеялся, что в страшный час суда, если великий хан склонится в другую сторону, друг замолвит веское слово.
Иной раз князь видел на водном поле косой парус. В нем чудилось отражение собственного одиночества. Однажды вдали возник двухпарусный корабль. Юрий Дмитрич еще сильнее затосковал по Настасьюшке. Носят их волны житейского моря туда-сюда и никак не прибьют к доброй пристани.
Асай Карачурин, часто исчезавший по неведомым надобностям, наконец, — слава Богу! — сам нашел князя. Появился взъерошенный, будто из-за угла мешком пуганный. Рот открыл, а ничего из-за шума волн не слыхать. Пришлось пойти в дом.
— Буря, что ли, собирается? — глянул Юрий Дмитрич в большое окно на небо.
Асай с порога заговорил:
— Я, Гюргибек, как только мы сюда прибыли, по настоятельной просьбе Елисея Лисицы послал в оказии письмецо с точным названием нашего места. И вот минуту назад прибыл из Кокорды гонец. Ждет за дверью.
— Ну так впусти! — с недобрым предчувствием велел князь.
Вошел недоросток, грязный, пыльный.
— Кто ты?
— Лука, сын Лукин, прозванием Лук.
— Врешь ведь.
— Елисей Саныч подтвердит.
Князь указал, где сесть, сел и сам.
— Дай послание.
Лук ткнул себя пальцем в лоб:
— Оно здесь. Никто не отберет, не прочтет.
— Говори, — махнул рукой Юрий Дмитрич.
— Ты зимуешь тут, господине, — воспроизвел гонец речь Лисицы, — а враги-то не дремлют. Иван Всеволож за это время перевернул в пользу твоего племянника сердца всех вельмож. В особенности настропалил влиятельных при дворе эмиров Булата и Айдара. Они очернили тебя в глазах ханских. А заодно и твоего споспешника Тегиню. Улу-Махмет мыслит теперь не о тебе, а о юнце Василии. Сиденье у моря, когда суша в огне, — большая ошибка! Следует быть в Кокорде немедля. Вот все слова Лисицы, — перевел дух Лука.
Князь по его уходе схватился за голову. Проклятый Крымский улус! Тегиня — болтун, каких не знал свет. Весь терем надежд рушится, — не удержишь!
Тегиня пришел под вечер звать на пир. Ох и сорвался Юрий Дмитрич. Тегиня терпеливо ждал, скрестив руки на груди. Когда Юрий Дмитрич окончательно выдохся, он заговорил:
— Страх — плохой советчик. Горячность — плохой помощник. Одно держи в памяти, друг: отец принимает сторону того сына, кто входит к нему последним. Мы войдем последними. Завтра выезжаем чуть свет.
8В день третейского суда Юрий Дмитрич спешился у большого белого шатра. Улу-Махмет по случаю первого настоящего весеннего дня расстался с городским дворцом и по обычаю венценосных джучидов выехал на простор, в пробуждающуюся степь, подышать полной грудью. Солнце расплавляло в душе все темное, лазурь очищала мысли, живительный воздух будоражил воображение.
Зимы для князя как бы вовсе и не было. Соленые брызги моря, порывы сырого ветра, хмурая даль, — вот и вся зима. Непростительно загостился в стороне от схватки, как неразумный нойон, избегающий поля завтрашнего сражения. И вот пришло это завтра. Враг заранее торжествует. Иван Всеволож мимоходом раскланялся по пути в царский табор: «С пользой ли отдохнул, князь Юрий?» Отвечать нечего. Едва прибыл в Большие Сараи, узнал неприятные подробности от Елисея Лисицы. Оказывается, хитроумный боярин нашел такой большой камень, что, метнув его в своего осадного порока, сразу же сокрушил защиту Юрия Дмитрича. Он стал нашептывать великоханским вельможам о крайне опасном для Улу-Махмета тройственном союзе: крымский хан Ширин-Тегиня плюс его ставленник Юрий. Великий московский князь плюс новый властитель Литвы, друг Юрия, Свидригайло Ольгердович… К чему это приведет? Вся знать Великой Кыпчакии склонится перед Ширином, сам хан станет смотреть из-под его руки, ибо за его спиной будут северная Русь и Литва. Эта речь, как стрела, уязвила сердца вельмож. Мурзы Булат и Айдар поспешили к Улу-Махмету и долго втайне заседали. На чем порешили, Лисица не знал.
Передав оружничему коня, Юрий Дмитрич пошел к шатру об руку с Морозовым.
— Все будет хорошо, надейся на Бога, — успокаивал Семен Федорович. И прибавил: — Иван Всеволож уже ходит государевым тестем. Дочку видит великой княгиней.
— Что ж, — пробормотал Юрий Дмитрич, — сам он ведет род от князей смоленских, женат на внучке великого князя Нижегородского.
На самом же деле его меньше всего занимало семейное будущее боярина. Суд с неведомым приговором висел дамокловым мечом над головой.
После обязательного дворцового этикета здравствования с ханом все расселись по своим местам и суд в белом шатре начался.
Выше других восседал Улу-Махмет. Трон его был покрыт пластинами позолоченного серебра. Более в шатре — никаких излишеств. На троне словно бы не великий хан, а амир яргу, то есть главный судья. У правой его руки — битикчи, по-русски сказать писарь, отражающий на длинных листах все сказанное. Вокруг восемь яргу, или судей, — мурзы и беки, среди которых Айдар, Булат, Тегиня. Лица, как у божков, — ни одной живой черточки, не догадаешься ни о чем, ничего не поймешь.
Юрий Дмитрич вспомнил, как Тегиня по-хозяйски распоряжался в Крыму. Около семи лет назад почти весь полуостров захватил двуродный брат Улу-Махмета Девлет-Берди. Враждебный двуродный брат! Вскоре хан вытеснил его и водворил своего человека из местных татар Ширинов. Тегиня, кажется, метит на место этого близкого родича. А Девлет бежал к Свидригайле. До сих пор он — угроза и для Улу-Махмета, и для Ширинов. Ишь как все перепуталось! Что же до тройственного союза, то… Юрий Дмитрич попытался представить: возникни этот пресловутый союз и Юрий Московский, объединясь со Свидригайлой Литовским, посадят в Крыму Ширин-Тегиню, который вполне может оказаться вторым Мамаем или — Эдигеем. Тогда не обрадуются в Больших Сараях. Ах, сукин сын, Всеволож! Не простую честную стрелу, а коварную глубокую занозу всадил в великоханских вельмож и в самого потомка Тука-Тимура[103]. Нашел же что и куда всадить!
Битикчи был одновременно и толмачом. Хан знает русский, но не изрядно: потому, а может, для пущей важности, прибегает к посреднику.
— Пусть говорит князь Василий, — повторил битикчи слова великого хана.
На середину выступил шестнадцатилетний племянник. Узкий, чуть удлиненный лик заметно подергивался левой щекой. Начал, запинаясь, довольно путано доказывать свое право на престол новым уставом государей московских, по которому сын после отца, а не брат после брата должен наследовать великое княжение.
Круглолицый, скудобородый Улу-Махмет, поникнув чалмой, насупясь, пытался поначалу вникнуть в сбивчивую речь юноши, потом буркнул что-то своему писарю. Тот изрек:
