Вадим Каргалов - Даниил Московский
От тех грозных слов он, князь Андрей, едва памяти не лишился. Только и пролепетал:
— Великий хан, я часть удела Переяславского требовал, мне по праву принадлежащего.
Тохта брови насупил:
— Те, конязь, только то и принадлежит, чем я тебя наделил. И не своевольствуй!..
Приковылял, припадая на больную ногу, тиун. Молчал, смотрел, как сноровисто холопы бегают с поклажей. Великий князь повернулся к тиуну:
— Дань нищую привез Елистрат из полюдья!
Простуженный в дороге тиун ответил, кланяясь:
— Обеднели деревни за Клязьмой.
— Так ли, Елистрат? Мыслю, уж не смерды ли разжалобили тебя? Жалеешь мужика, а он от князя ворует. Постояли бы на правеже, поумнели.
— Разорили ордынцы тот край. Шайки татарские на деревни наскакивали. Страдает люд, княже. Истощены мужики, а им хлеб ростить.
— Мыслишь, поверю? — спросил насмешливо. — Нет, Елистрат, будущей зимой сам по тем землям в полюдье отправлюсь.
У саней холоп замешкался, поскользнулся, мешок уронил, и зерно просыпалось на снег.
Андрей Александрович озлился:
— Вели, Елистрат, поучить холопа, дабы берег добро.
Зазвонили колокола к обедне. С купола собора сорвалась воронья стая, грая, закружила над Детинцем, великокняжеским подворьем, «владычными сенями» и двором митрополита.
Князь Андрей с детства не любил эту проклятую птицу, жадную на падаль. Сколь раз заставлял отроков гонять ее, да все попусту. Спугнут стаю, она на купол другой церкви опустится. А когда Орда шла, воронье со всего света слеталось в ожидании поживы…
И сызнова память к недавнему разговору с митрополитом повернула. Вспомнил, как Максим сказывал, он-де, князь Андрей, запамятовал, что из рода Мономаховичей. Великий князь ему ответил:
— Я сын Невского, а ты вот, владыка, научи: коли я, князь Андрей, не встану перед ханом на колени и голову не склоню, как великое княжение удержать?..
Взор князя Андрея обратился на стремянного, вываживавшего княжеского коня. Застоявшийся, он бил снег копытами, перебирал ногами, рвался из рук. Стремянный натягивал недоуздок. Наконец, не выдержав, осадил коня плетью. Князь прикрикнул:
— Ну-тко, бит будешь, Аким!
Стремянный погладил коня по холке, отвел на конюшню, а Андрей Александрович мысленно продолжил разговор с митрополитом:
— …Великий князь Владимирский не токмо за удел свой в ответе, но и за всю землю Русскую…
А владыка в ответ:
— Почто же ты с удельными князьями враждуешь?
— Не я, отче, они меня не чтут. Разве великий князь да не вместо отца им…
Из поварни выплыла дебелая стряпуха, проворковала:
— Время, князь-батюшка, трапезовать.
— Чем потчевать намерилась?
— Да уж постаралась, князь-батюшка, ушицей стерляжьей да ножку баранью в тесте запекла.
— Ну тогда веди к столу.
Еще раз окинув острым взглядом подворье, великий князь направился в трапезную.
Еще Александр Невский обратил внимание на пользу почтовых станций, задуманных Берке-ханом. Ямы, как звали их ордынцы, сначала появились на пути из Орды, но вскоре заглохли. Александр Ярославич велел поставить ямы на дороге от Новгорода до Владимира. Но на тех первых почтовых станциях никто лошадей не менял и на постой не останавливался. Ханские люди ездили отрядами, княжеские гонцы либо какое посольство обходились своими конями, и почтовые ямы, не успев появиться, исчезли. Потребуется сотня лет, чтобы на Руси начали действовать почтовые станции.
На одной из заброшенных ям рядом с переправой через Волгу между Тверью и Переяславлем поселилась ватага Сорвиголова.
Прошлым летом наскочили на нее дружинники и порубили ватажников; всего-то и уцелело: сам атаман Сорвиголов, Ванька Каин да Бирюк.
В покосившейся от времени избе горели в печи дрова, и дым по-черному вытягивало в дыру через крышу. Ватажники ждали возвращения Каина. Пятый день, как ушел он в поисках съестного. Еда у ватажников закончилась, силки зверь обходил стороной. Сорвиголов предлагал уходить в Москву, где им известно потайное жилье, а Бирюк звал в Тверь. Ватажники обросли, давно не мылись и не обстирывались. В избе студено, хоть и печь топилась. Ветер врывался в один угол, вылетал в другой…
— От голода в брюхе урчит, — плакался Бирюк, мужик тщедушный, гнилозубый. — Пропал Ванька.
— Каин из всех бед вывернется, — оборвал ватажника Сорвиголов. — Авось притащит хлеба.
И глаза потер: дым разъедал.
Бирюк поднялся, кинул в огонь поленья.
— Эк завел ты нас куда, — буркнул Бирюк.
— Благо живыми ушли, — почесал кудлатую бороду Сорвиголов. — Ниче, в Москве отпаримся и насытимся.
— Там нас каждая собака знает, схватят, в порубе сгноят.
— Здесь от голода дохнем…
Смеркалось, когда в избу ворвался Каин, заорал:
— Деревню сыскал! Неподалече!
— Велика ль?
— В землянках живут.
— Сколь мужиков? — Глаза Сорвиголова заблестели.
— Пятеро и видел.
— Все, други, тут зимуем, завтра за добычей тронемся…
Не ожидал Захар таких гостей. В лесу с мужиками в тот день был, а когда вернулся, староста рассказал, как приходили разбойники, муку унесли и куль с солониной да еще насмехались — у вас-де много, всем достанется…
Ночью Захар не спал, точил топор, бормотал, а едва рассвет небо тронул, растолкал сыновей…
Шли по следу на снегу и, когда морозное солнце край показало, увидели избу.
— Тут ждите, — буркнул Захар и шагнул в дверь.
Перегрузившись сытной едой, спал Сорвиголов, спал Бирюк, и только не было в избе Ваньки Каина. У Захара злость взыграла — истинные волки в овчарне…
Сыновья дожидались недолго. Выбрался Захар из избы, снегом топор отер, перекрестился:
— Не чини смерду обиды, не для того от боярина уходили, чтоб разбойников кормить…
Уходили, дверь в избу открытой бросили. Захар сказал:
— Зверь дикий докончит.
— На русской кровушке земля Русская стоит, — говорил Захар, — потом смерда пашня полита. Без воина и ратая нет Руси.
С меньшим сыном старый смерд подсекали и валили деревья, вырубали кустарники, а весной выжгут, и готово новое поле. Сколько таких полян готовил Захар, и родились на них хлеба, кормившие русского человека…
Это был удел его, Захара, деда и отца. Он помнил их. Когда вымахивали топорами, парнишкой Захар складывал хворост в кучи, а став постарше, брался за топор, за ручки сохи…
Слова, какие Захар говорил сыновьям, он слышал от деда и отца. Настанет час, когда его, Захара, дети скажут их своим сыновьям и внукам…
Тяжелый топор оставлял глубокие зарубки, и белесые щепки покрывали снег. Треск рухнувших деревьев разносился далеко по лесу.
Несмотря на мороз, Захару жарко. Он давно кинул тулуп, остался в рубахе навыпуск.
— Поспешаем, Онуфрий. — Захар отер пот с лица. — Еще пару сосен свалим и домой… А что, сыне, будущим Покровом оженим тя, пожил бобылем!
Онуфрий отмолчался, а Захар уже о другом заговорил:
— К весне венцы под избы свяжем, а отсеемся, ставить почнем. Нам одной мало, мы две срубим…
Но Онуфрий отца вполуха слушал, он о суженой думал. Ему она отродясь известна, старосты дочь… Будет у Онуфрия своя изба, а в ней детишки гомонят, да не два, как у брата, пять-шесть, и мальчишки его, Онуфрия, подсобники…
Земляной вал, опоясавший Московский посад, порос колючим терновником и сорным сухостоем. Зимний ветер согнал с вала снег, оголил слежалую веками землю.
На вал взбежал заяц, сел на задние лапки, посмотрел раскосыми глазками на человеческие жилища, на подъезжавшего к воротам всадника, но не это его вспугнуло, а лай собак. Заяц кубарем скатился в ров и, перемахнув, умчался к лесу, оставляя на снегу хитрые петли.
Земляной вал — первый защитный пояс Москвы. У ворот несли дозорную службу караульные. Поочередно они отогревались в деревянной будке.
Хоть и мала Москва, да через нее торговые пути проходят — из Новгорода и Киева, Владимира и даже с Белоозера. Торговый гость русский и заморский Москву не минует. Явятся гости из германских земель либо греческих и дивятся, отчего Москва деревянная: Кремль бревенчатый, палаты княжьи и боярские из бревен и теса, даже храмы рубленые.
Проехав ряд кузниц, что у самых ворот, Даниил Александрович чуть придержал коня. Кузницы приземистые, в землю вросли, в открытые двери окалиной тянет, огненными глазницами светят горны, чмыхают мехи и стучат молоты по наковальне.
Выбравшись за ворота Земляного города, князь пустил коня в рысь. Дышалось легко, и будто не было ночного удушья. Последний год Даниил Александрович чувствовал, как болезнь одолевает его. Особенно замечал к утру. Когда начинался приступ, князь садился на край постели, опускал ноги на медвежью полость и глотал воздух открытым ртом жадно, подобно рыбе, выброшенной на берег. Сидел, пока удушье проходило, и только потом снова умащивался, клал голову высоко на подушку, но сна уже не было. И тогда Даниил Александрович принимался ворошить всю свою жизнь. Она пронеслась стремительно, и князь думал, что не все, чего замышлял, исполнил. Многое довершить оставит сыновьям Юрию и Ивану.
