Вадим Каргалов - Даниил Московский
Была у Даниила Александровича мечта, и ее он намерен исполнить — забрать у смоленского князя Можайск. Московский князь искал для того удачного момента. Казалось, ждать осталось недолго. На Смоленское княжество Литва зарится, и тогда Святославу Глебовичу будет не до Можайска.
Позади Даниила Александровича рысил Олекса. Князю нравился этот расторопный гридин. Вспомнил, как встретил его с гусляром Фомой. Будь жив старец, поди, не узнал бы.
Даниил Александрович придержал коня, спросил у Олексы:
— Что, гридин, хорошие пироги печет твоя жена? — И улыбнулся в бороду.
— Отведай, князь, и сам суди.
— А мы ныне завернем к тебе, я и угощусь…
По накатанной санной дороге, какая вела Торговым спуском к закованной в лед Москве-реке, пританцовывая, весело шагал Ванька Каин. В ту ночь, когда Захар покончил с Сорвиголовом и Бирюком, он, Ванька, обожравшись вечером, животом страждал и отсиживался за ближними кустами.
Каин видел, как пришли смерды и один из них с топором вошел в избу. А когда тот отирал о снег топор, Ваньку еще пуще живот разобрал.
Свет не наступил, как Каин вприпрыжку трусил от той проклятой избы. Ванька в Москву подался, где жила его разбитная подруга Степанида. Каин убежден — у нее отсидится, переждет холода, а потеплу его укроет лес. А будет удача, и товарищи сыщутся…
Брел Ванька Каин, и все существо его радовалось: от смерти уберегся, до Москвы добрался, скоро у Степаниды отогреется и отъестся…
Оба берега реки весной и до морозов наплывной мост соединял, а в зиму, чтобы льды мост не раздавили, его по частям на сушу выволакивали. Ступил Ванька на лед, по зеркальной глади гнало порошу, завихряло, заскользили ноги в лаптях. На той стороне остановился. Позади Кремль на холме, весь снегом завален, впереди избы Балчуга, где жили усмошвецы, мявшие кожи. Едкий дух от кадок с раствором, в каких вымачивалась сыромятина, разъедал глаза. Если дул ветер с юга, вонь доносилась до Кремля и торжища.
На Балчуге находил приют гулящий люд, и никто не выдавал их княжьему приставу…
Вон и изба скособоченная, крытая сгнившей соломой, с крохотным оконцем, затянутым бычьим пузырем. Каин ускорил шаг. Сейчас он толкнет щелястую, покосившуюся дверь и крикнет:
— Принимай дружка, Степанида!
К весне ближе по Москве слух пошел — лихие люди клети очищают: то у одного хозяина пошалят, то к другому влезут. А когда у боярина Селюты замки сбили и псов лютых не убоялись, велел князь Даниил ночные караулы усилить и изловить разбойников.
Притихли воры, видать, убоялись княжьего гнева. Знали — суд будет скорый и суровый. Так повелось на Руси с давних времен, не было пощады взявшему чужое…
На седьмой день после Светлого Воскресения Христова был большой торг. Народ в Москву собрался со всех деревень, лавки купеческие и мастеровых разным товаром полны, а смерды зерна и круп навезли, мяса и живности всякой. От скотного рынка доносился рев животных, тяжкий запах навоза.
В то утро Олекса в дозор выехал. По дороге в Кремль поднес он Дарье короб с пирогами. Шумит торг. Олексе бы сейчас потолкаться среди народа, поглазеть, да служба княжья не ждет.
Поставил он короб на прилавок, сказал Дарье, чтоб ждала к вечеру, и выбрался с торга. Глядь, и глазам не верит — Ванька Каин навстречу. Гридин даже отшатнулся от неожиданности. Каин Олексу тоже признал, прет, рот до ушей, зубы белые показывает, а сам одет словно боярин: шуба дорогая, шапка соболья.
Остановился Олекса, промолвил, дивясь:
— Ну и ну! Ты ли, Каин? А где товарищи твои, где Сорвиголов?
Каин только рукой махнул и на небо указал:
— Все там!
И тут догадался Олекса, кто на Москве ныне озорует. Подступил к Ваньке с расспросом, а тот посмеялся:
— Ты, Олекса, парень проворный, не говори, чего не видел. Знай, сверчок, свой шесток.
И, обойдя гридня, зашагал, посвистывая. А Олекса ему вдогон:
— Встречу вдругорядь, к княжьему приставу сведу.
Весной вконец затосковал Саватий. Чудился ему Суздаль, а однажды во сне увидел себя в храме Рождества Богородицы. И будто точит он мраморное украшение. Оно у него получалось легким, кружевным.
Возвращались с юга птицы. Они тянулись караванами, криками возвещали о скором конце пути. Птицы пролетали над Сараем, и ночью Саватий тоже слушал их голоса. Поднимал очи в небо, но темень мешала, и, кроме звезд, он ничего не мог разглядеть. Саватий завидовал птицам, которые, ежели путь их проляжет над Суздалем, увидят красоту его родного города…
Однажды Саватий не выдержал. В полночь, таясь от караульного, он выбрался из ямы, подполз к тайнику и, отодвинув камень, сунул за рубаху несколько лепешек, задеревеневших от времени, и плесневелых ломтей сыра, запрятанных здесь накануне.
Прислушался и, убедившись, что никто его не видит, он берегом Волги вышел за город. Саватий торопился до рассвета уйти подальше от Сарая, знал — вдогон ему пошлют погоню, но он укроется от нее. Местами Саватий бежал, потом шел, потом снова пускался бежать. А когда показался край солнца, заметил под обрывом заросшую сухостойной травой нишу, влез в нее и заснул…
Пробудился, когда солнце стояло высоко. Услышал, как над обрывом проскакали татары. Догадался — его ловят. Но страха не было, душа радовалась, оказавшись на свободе. Вытащил Саватий ломтик сыра, откусил, пососал, оставшееся спрятал. Впереди еще много тревожных и голодных дней — надо приберечь еду.
Идти решил ночами и держаться берега Волги, а как только река к Дону свернет, он пойдет вверх по течению Дона. Река выведет его в рязанскую землю…
Сумерки сгустились, и Саватий выбрался из укрытия, тронулся дальше…
На восьмые сутки вышел Саватий к излучине Волги. Он еле брел, от голода и усталости подкашивались ноги. И когда увидел двух конных татар, Саватий даже не испугался. В одном из них он узнал бельмастого Гасана. Татары подъехали к нему, и Гасан накинул на Саватия кожаную петлю. Гикнув, погнал коня. Сколько Гасан волочил его по степи, Саватий не знал. Ему казалось — вечность. Сначала он чувствовал боль, но вскоре перестал. Последнее, что привиделось Саватию, — река Каменка и кремль суздальский…
С торга Каин заявился злой, пнул ногой облезлого кота, в сенях загремел горшками. Степанида, бабенка веселая, на хмельное падкая, таким Ваньку редко видела, сунула Каину жбан с пивом:
— Пей, Ванька, жизнь одна!
Каин руку ее отвел, выдавил хрипло:
— Знакомца повстречал, сулил с приставом свести. — И усмехнулся зловеще: — Однако Каин обид не прощает.
Взял жбан, выпил жадно. Потянулся к заваленному невесть чем грязному столу, достал кусок вареной оленины, пожевал.
— Зажился Каин в Москве, пора честь звать. Зови, Степанида, Федьку Рябого да Рудого, завтра утром уйдем. Но допрежь с тем гриднем сочтусь.
— Куда стопы направишь?
— В леса Муромские, там дороги баскаками да князьями и боярами накатаны. Сыты и пьяны будем, повеселимся и души отведем…
— Степаниду забудешь, Ванька, — вздохнула бабенка.
— Жди, к зиме вернусь, коли жив буду…
Олекса пробудился от предчувствия беды. Огненные блики пробивались сквозь затянутые бычьими пузырями оконца. Во дворе кричали, кто-то колотил в дверь.
Вскочил Олекса, толкнул Дарью:
— Горим, выноси Марью!
Тревожно ударил на Москве колокол, поднимал люд на пожар.
Огромная, хвостатая звезда сорвалась и, оставляя огненный след, перечертила небо. Видели ее в Великом Новгороде и Москве, во Владимире и Сарае. По всей земле наблюдали косматую комету.
Промчалась она, оставив тревогу в людских душах. Что вещала она: нашествие диких орд или великий мор? Утверждали — такое случалось перед Батыевым вторжением. Было ли, нет, поди разбери…
Глава 8
Ветры с моря разбрасывали соленые брызги, обдували балтийское побережье, а накатывающиеся волны намывали песчаные дюны. К самой воде подступали сосны. Высокие и прямые, они подпирали небо.
Сюда, в край глухих лесов и болот, пришли со своими князьями с рек Немана и Западной Двины племена жмудь, ятвяги и другие литовцы.
Тяготы суровой жизни, наступление рыцарей Тевтонского ордена заставляли литовские племена объединиться, и роль объединителя взял на себя князь Миндовг. Выйдя из Новогрудкова, он, покоряя одного князя за другим, создал Литовское государство, отразившее натиск германских рыцарей. Но он этим не ограничился, а расширил свои владения за счет Минска и Гродно, части земель витебских, смоленских, полоцких.
Попав под политическое влияние Литвы, русские княжества сохранили свой язык, культуру, веру и обычаи. И когда на съезде в Дмитрове рязанский князь попрекнул смоленского, что порубежье к Литве тянется, в том была доля истины. В сильной Литве некоторые удельные князья искали спасения от ордынского ига.
