Вадим Каргалов - Даниил Московский
Боярин удивленно поднял брови:
— Пошто язык вывалил, словно свора псов за тобой мчалась? Эвон, наследил сапожищами.
— Беда, боярин, с двух починок смерды сошли. Староста Андрей сказывал, останавливал их, но мужики связали его да еще бока намяли… Ужли перед полюдьем!
Посадник по столешнице кулаком громыхнул:
— Поутру сажай дворню на коней и скачи вдогон. Ежели не воротишь, шкуру спущу со старосты. Эко, от дани скрыться замыслили!..
В полночь полил дождь, а на самом рассвете сменился густым снегом. И когда с посадникова подворья выехал управляющий с холопами, снег валил стеной. Он слепил лицо, толстым мокрым слоем ложился на одежды, потеками стекал по конским крупам.
Осадив лошадь у лесной кромки, управляющий долго соображал, в какую сторону подались смерды, да, так и не решив, воротился на усадьбу…
К обеду непогода унялась, тучи разорвало и проглянуло солнце. С деревьев срывались крупные капли, мокрые ветки хлестали по лицам, но смерды все дальше и дальше уходили от прежних мест. Шли, размешивая лаптями опавшую листву и грязь, промокшие, ворчали, ждали привала. Но староста будто не слышал, он злился и на дождь, и на свою нерасторопность, что не увел смердов до ненастья, а теперь вот бредут они, выбиваясь из сил. Но останавливаться на отдых староста не решался: ну как управляющий едет вдогон?
Растянулись смерды. Бабы гнали скот, на коровьих рогах привязаны узлы с пожитками, мужики вели коней, навьюченных мешками с зерном, колесами от телег, осями, сохами…
Старосту догнал высокий старик в зипуне, но с непокрытой головой. Плешь и редкие седые волосы, мокрые от дождя, еще не успели высохнуть. Старик тронул старосту за плечо:
— Утихомирься, Андрей, гнев плохой советник, разум мутит.
— На себя злюсь. Запоздали.
— Народ морим, передохнуть надобно.
— Скажи люду, Захар, скоро конец пути, там и передохнем, обсушимся — и за дело. Я места давно приглядел, поляны под посевы, а неподалеку Волга… До снегов отсеяться надобно и жилье отрыть. Зиму перекоротаем в землянках, а ло весне избы срубим…
— Аль впервой? За свою жизнь, Андрей, я в четвертый раз переселяюсь, поле меняю. И на новом месте впряжемся, вытянем. Денно и нощно трудиться будем, а справимся. — Почесал лысину. — Пойду-тко, порадую народ.
Перед самым Покровом[99] ударил мороз, запушил землю. Приехал по первопутку в Переяславль князь Юрий, направлялся в полюдье по переяславскому краю. Боярин Игнат накануне в своих деревнях уже успел дань собрать. За трапезой, в хоромах посадника, боярин пожаловался на уход смердов.
— Без ножа зарезали, князь, — плакался Игнат.
Юрий жидкую бороденку пощипывал, глаза щурил. Боярин подумал, что молодой князь обличьем в отца, разве вот ростом не вышел.
— Ты ль один, боярин? Смерды на Руси вольны в себе.
— Они на боярской земле жили, не с моей ли пашни жито собирали?
— На княжьей, на боярской, но как им в съездах перечить?
— А дань?
— Тут ты, Игнат, истину глаголешь. Коли дань не оплатили, судом их княжьим судить.
Разговор на погоду перекинулся.
— Мокрый снег на сыру землю — к урожаю, — заметил посадник.
— Дай-то Бог. Прошлым летом землю московскую суховей прихватил.
— Княжество Переяславское Господь миловал.
— Он вас любит.
— Не грешим.
— Отпустил бы тебя, Юрий, князь Даниил Александрович к нам на княжение. Ась? Дружина наша боярская за тя, князь.
— Нет, боярин, не желает отец дробления, и мы с братом Иваном в том с ним в согласии. Разделимся, великий князь нас порознь сожрет и не подавится.
— Да уж то так. Много, много на нем русской крови, не отмоется. — Посадник пожевал губами, задумался ненадолго и сказал: — Да и на ком ей нет? На одних боле, на других мене, а вся она наша, русичами пролитая…
Сколько лет Захару, он и сам не ведает, но в его памяти смутно сохранилось, как мать, прижав его к себе, убегает в лес от татар.
Когда Захар подрос, он узнал от людей, что то был приход Батыя на Русь.
Несмотря на годы, Захар еще крепок и умом трезв. Бывало, зимой с рогатиной один на один медведя брал. Поднимет от зимней спячки, выманит из берлоги и одолеет. Случалось, и подминал его зверь, шрамы на лице и теле оставлял, но Захар изловчится, добьет медведя ножом.
Стоит Захар на краю поля и слезящимися глазами смотрит на толстый слой снега. Там, под его покровом, прорастает зерно, высеянное Захаром и другими смердами. Ночами они делали перекрытия на землянках, отрытых бабами и молодками. Из природного камня, принесенного с берега Волги, сложили печи, изготовились к зимовью.
Четвертый раз Захаров починок[100] перебирается с места на место, бегут от боярина, когда невмоготу терпеть наезды его тиунов и баскаков. Но едва обживутся, как сыщет их другой тиун и объявит, что земля эта боярская и они, смерды, должны платить дань боярину…
Захар тешит себя надеждой, что здесь, в лесной чащобе, они укрылись от баскаков и тиунов надолго. Весной мужики срубят избы и клети, поставят загоны для скота и ригу. А поодаль будет погостье, и, верно, он, Захар, ляжет там первым. Так будет справедливо — старикам на покой, молодым жить.
Вчера Захар побывал на реке. Она еще не стала, но у берега начало натягивать пленку. Как только мороз закует Волгу, смерды прорубят лед пешнями и затянут сеть. Все еда будет. Еще на заячьих тропах силки расставят, а там, даст Бог, оленя удастся подстрелить либо берлогу отыскать…
Запахнув латаный нагольный тулуп, Захар повернул в деревню. Снег лежал шапками на елях, засыпал землянки, в только дым из печей, топившихся по-черному, указывал на жилье.
По вырытым ступеням Захар спустился в землянку. Едкий дух шибанул в нос. Вся семья была в сборе, и каждый занимался своим делом: Агафья, жена Захара, пряла, два его сына теребили лыко, невестка, жена старшего сына, помешивала в котелке похлебку, а внучка, вся в деда, крепкая, как гриб боровик, скоблила стол, и только малый попискивал в зыбке.
Захар посмотрел на невестку, и та качнула зыбку.
«Господи, — подумал Захар, — ужли и я был молодым, и мой первенец вот так же лежал в зыбке? Теперь сын эвон какой вымахал, а дочь его в невестах хаживает!..»
Присел Захар на лавку, на сыновей по-доброму посмотрел: они у него один другого краше. Скоро младшего оженит. Только будущая невестка не приглянулась Захару, с ленцой. Ну да ладно, поучит муж раз-другой, проворней сделается.
Ночью Захару сон привиделся: он молодой, неженатый. И мать строгая, но справедливая. Отца Захар не помнил, его ордынец зарубил в первый набег… Мать подозвала Захара, сказала:
— Ты, — говорит, — семье корень и блюди ее честь…
Пробудился Захар, прошептал:
— Матушка, страдалица, ты и с того света зришь дела мои. Упокой душу твою мятущуюся…
Агафья уже встала, зажгла лучину. Она светила тускло, роняя обгорелый конец в корытце с водой. Посмотрел Захар на жену, давнее нахлынуло…
В те годы жил на самом юге рязанской земли, близ Пронска. Край порубежный, редкий год обходился без ордынского разорения: то какой тысячник наскочит, то царевич набежит, едва смерды успевали укрыться в лесу.
Но случалось, являлись ордынцы так внезапно, что и убежать не успевали, и тогда горели избы и угоняли люд в плен…
Так я на их деревню напали татары. Был вечер, и они выскочили из-за леса. Гикая я визжа, ворвались во дворы, выгоняли мужиков, баб из изб, сопротивлявшихся рубили.
В ту пору Захар с охоты ворочался. Увидел, как татарин волочет на аркане Агафью, молодую жену соседа Гавриила.
Тянет ее ордынец, по-своему лопочет и Захара не замечает. А он за деревом затаился. Изловчился, прыгнул, всадил нож в ордынца. Срезал Захар с Агафьи петлю, в лес с ней кинулся. Не догнали их ордынцы. До полуночи все ездили, кричали. Совсем близко были от Захара и Агафьи, но темень и густой кустарник спасли их…
В тот набег овдовевшая Агафья стала женой Захара. Тому пятьдесят лет минуло…
В покоях митрополита Максима тишина, и только время от времени потрескивали в печи березовые поленья.
Жарко, но владыка того не чувствует, дряхлое тело кровь грела плохо. Склонившись над покатым налойцем, митрополит вслух читал Ветхий Завет.
— «И сказал Господь: что ты сделал? Голос крови брата твоего вопиет ко мне от земли…»
Владыка поднял очи к образам, промолвил:
— Мудрость Писания Святого вечна. Ужли о князе Андрее слова сии?
И, опустив голову, прочитал:
— «Кто прольет кровь человеческую, того кровь прольется рукою человека: ибо человек создан по образу Божию…»
За оконцем ночь, метель швыряет снег пригоршнями и поскуливает, словно щенок, отбившийся от матери.
Закрыв деревянную, обтянутую кожей крышку книги и защелкнув серебряную застежку, владыка опустился в кресло. Сил не было, и мысли роились, а они о суетности жизни, о тщеславии и алчности.
