Октавиан Стампас - Рыцарь Христа
— Господи, если в раю у Тебя есть Вадьоношхаз, посели там моего Аттилу, молю Тебя, ибо благ и человеколюбец еси, Господи! Да благословен буди Гроб Твой, колесница сия, с коей сокрушил еси врата ада, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!
Тщетно я искал Голгофу. Я ожидал увидеть высокую гору, над которой незримо витали бы тени трех крестов; но то, что одним боком примыкало к Храму Гроба Господня, нельзя было даже назвать холмом — небольшая возвышенность, покрытая строениями, причем, довольно бедными и невзрачными. И все же, это была та самая гора, на которой Он принял крестные муки, и, взойдя туда, где примерно располагалась вершина Голгофы, я вставал на колени и целовал землю, обагренную Его кровью.
Я бродил по всему городу, но больше всего времени проводил на обширной площади, обрамленной густым пальмовым лесом, которая некогда была поприщем огромнейшего Соломонова Храма. Здесь, у ворот Шаллекет, пресеклась жизнь моего Аттилы, и где-то здесь, быть может, бродила его душа. Постепенно в мысленном моем зрении восстала полная картина храма, особенно хорошо он представлялся мне почему-то с одной невысокой горы на северо-востоке. Там мы стояли однажды с Авудимом, и этот непревзойденный знаток иерусалимских древностей, великолепно очертил мне, где что располагалось. На месте некрасивых огромных мечетей — аль-Омар и аль-Акса — мне привиделся изящный, украшенный множеством колонн, храм Скинии Завета, к которому со всех сторон вели многоступенчатые лестницы, я увидел храмовые площади, заполненные народом, принесшим многие жертвы для возжигания на жертвенниках, я увидел сами жертвенники, от которых густо воздымались клубы дыма; увидел и Литостратон, с помоста которого Пилат произнес приговор Царю Иудейскому, но и, указуя на Спасителя, молвил: «Се человек!»
Прошла неделя после того, как пала оборона Иерусалима, и вот, в дом ко мне, а я жил в небогатом доме у одного христианина неподалеку от Соломонова Храма, явился рыцарь Пуассон-де-Гро и велел мне идти на Сион туда, где под разваленной по приказу Годфруа мечетью и впрямь были обнаружены остатки более древнего строения. Там намечалось какое-то крупное событие. Я все еще очень сильно скорбел по Аттиле, и меня мало интересовали события окружающей меня жизни, но ослушаться приказа Годфруа я не мог, и отправился следом за Рональдом.
На Сионе, пред очищенным древним фундаментом, был возведен из обломков мечети каменный помост. Я намеревался занять место внизу, под ним, но Годфруа, стоящий на помосте в окружении самых прославленных вождей похода, сделал мне знак, чтобы я тоже поднялся к ним. Взойдя по ступеням наверх, я сначала оглядел толпу, собравшуюся на площади, затем — тех, кто окружал Годфруа. Помимо Боэмунда Антиохийского, Танкреда, Раймунда Тулузского, обоих Робертов — Норманнского и Фландрского, Бодуэна и Евстафия, а также множества епископов и священников во главе с папским легатом, я обнаружил здесь, на помосте, людей совершенно мне незнакомых. Один из них в монашеском одеянии чем-то напоминал того страшного человека, которого я сбросил в бездонный колодец на горе Броккум возле Вероны, и мне тотчас вспомнились предупреждения Аттилы. Но этот человек, при всем его сходстве, очень мило улыбался и не имел того черного выражения лица, как у того колдуна на Броккуме. Гораздо больше поражало воображение лицо другого человека, тоже одетого в монашескую ризу — в нем настолько сквозило что-то медвежье, что можно было подумать, будто это сын человека и медведицы или медведя и человеческой женщины. Еще один странный тип, одетый в каком-то римском вкусе — я сам не знаю, что странного было в нем. Лицо этого человека лет сорока было сплошь покрыто морщинками, а большие, совершенно бесцветные глаза таили в себе непостижимую глубину, будто этому человеку было лет двести.
Первым заговорил папский легат. Речь его была пресной и незажигательной. До Адемара ему было далеко. Затем вышел Пьер Эрмит. Но и он на сей раз был как-то косноязычен и, кажется, сильно растерян и чем-то удручен. Зато третий оратор, какой-то епископ из Калабрии, произнес речь, полную великолепных риторических оборотов, сравнений и эпитетов. Когда он говорил, казалось, что пламя вот-вот исторгнется из его уст. Поскольку предыдущие ораторы говорили о необходимости избрания короля Иерусалимского, я ожидал, что епископ из Калабрии возьмет сторону норманнов, но вопреки моим ожиданиям, он, как и Пьер Эрмит, вовсю расхваливал подвиги и достоинства герцога Годфруа. Я с удивлением заглядывал в лица Раймунда Тулузского и Боэмунда Антиохийского, но не видел в их лицах ни беспокойства, ни обиды, ни возмущения. Они терпеливо выслушивали речи выступающих, а когда заговорил Боэмунд, я еще больше поразился — он тоже стал петь хвалы Годфруа и уверять собравшихся в необходимости короновать именно герцога Лотарингии. Раймунд не стал выступать, он только махнул рукой своим людям, когда они возроптали и принялись громко кричать, что их предводитель гораздо больше заслуживает королевского титула нежели Годфруа, про которого они кричали, что он герцог без герцогства, сапожник без сапог. Раймунд помахал им с таким видом, будто хотел сказать: «Вы правы, но я ничего не могу поделать, все уже решено».
Наконец папский легат обернулся к Годфруа и громко вопросил его:
— Имея полномочия, данные мне папою Римским Урбаном Вторым обращаюсь к тебе, герцог Годфруа Буйонский и Лотарингский, согласен ли ты принять из наших рук корону короля Иерусалима?
Прямой, как тополь, горделивый, как олень, и грозный, как медведь, Годфруа оглядел собравшихся, выдержал паузу и ответил:
— Нет.
Ответ его вызвал такой ропот в толпе, что стоящие на помосте с трудом могли расслышать друг друга, а они тоже принялись восклицать что-то, недоумевая, в чем дело.
— Нет, — еще громче воскликнул Годфруа, и ропот стал стихать. — Нет, — произнес он тише, потому что наступила тишина. — Я не могу принять златую корону здесь, где Царь Славы венчался короной терновой.
Все стали смотреть друг на друга, кивая головами, восхищаясь ответом герцога. Я представил себе, что бы сказал сейчас Аттила, а точнее — не мог представить, укорил бы он герцога или похвалил. Ответ был прекрасный, это бесспорно, но у меня вдруг возник вопрос, что стоит за этим ответом. Неужто герцог, не имеющий ничего, кроме войска, продавший все свои земли, и впрямь отказывается от владения городом, от титула, который достается ему по праву. Разве не он захватил Иерусалим, не он первым вошел в Гробницу Господа?
— Я не приму короны, — продолжил Годфруа. — Но если вы удостаиваете меня великой чести сделаться покровителем этого Святого Града, я согласен именоваться Защитником Гроба Господня. Такой титул, как мне кажется, не оскорбит Бога.
Толпа одобрительно загудела. Папский легат оживился и снова заговорил:
— Ответ герцога является лишним доказательством того, что мы сделали правильный выбор. Сей герой обладает не только доблестью небывалой, не только самоотверженностью и бесстрашием, не только благочестием и набожностью, но и прекрасной скромностью. Защитник Гроба Господня — таков будет титул первого короля Иерусалимского, и пусть отныне каждый обращается к нему именно так — «патрон».
Затем встал вопрос о присяге, но Годфруа сразу закрыл его, подтвердив свою присягу василевсу Алексею и не требуя ни от кого присяги себе.
— Благополучие на севере, которое обеспечивается полным подчинением константинопольскому владыке, для нас важнее всего, — сказал он. — Имея одного покровителя в лице папы Урбана и другого в лице императора Восточной империй, мы в надежных руках.
Затем, после того, как был совершен молебен, и Годфруа вновь, уже официально, провозгласили Защитником Гроба Господня, состоялось освящение основания древнего храма. Здесь, на Сионе, по замыслу Годфруа, должна была возникнуть надежная твердыня — аббатство Божьей матери Сионской. Работы по восстановлению древнего храма должны были начаться уже с завтрашнего дня.
Когда все кончилось, Годфруа подошел ко мне и сказал:
— Прошу вас, граф, отправиться теперь вместе со мною в Иоаннову обитель, нам нужно будет кое-что решить вместе.
— Слушаюсь, патрон, — ответил я, впервые и с удовольствием называя его этим титулом.
Мы отправились вместе в обитель рыцарей Иоанна Крестителя, расположенную на западной оконечности города. Там жили братья Буйонские сразу после завоевания города. Странно, но меня по-прежнему не оставляло чувство, что Аттила где-то рядом, будто он едет у меня за спиной, и у меня есть надежная защита в его лице. Странно потому, что когда я один отправился с Кипра и совершил путешествие в Венгрию и на Русь, а потом вернулся один в Антиохию, у меня не было такого чувства его постоянного присутствия рядом. А сейчас, когда Аттилы не стало, он словно навсегда остался со мной.
