Октавиан Стампас - Рыцарь Христа
— Вот здесь, на месте этого мусульманского капища, — сказал Авудим, — и стояла первая христианская церковь. Собственно говоря, это был дом апостола Иоанна, где многие годы жила Пресвятая Дева Богородица, впоследствии дом был превращен в храм и над ним даже возвели купол. Мусульмане снесли его с лица земли и возвели на его фундаменте эту мечеть.
— Что ж, — сказал Годфруа, — следует совершить возмездие. Рыцари Рональд Пуассон-де-Гро, Жозеф д'Арни и Готье де Мон-Пти-Ша, пусть ваши люди снесут до основанья эту мечеть, не оставив камня на камне, а все, что в ней есть драгоценного, они могут взять себе. Вот — знамя Меровингов, пусть оно развевается на обломках мечети в знак того, что мы отомстили за поругание христианской святыни.
Рональд Пуассон-де-Гро, схватив знамя с изображением медведя, первым кинулся на мечеть. Когда он ворвался в нее, оттуда стали доноситься душераздирающие крики. Я прекрасно понимал, что участь тех, кто тщетно пытался укрыться под сенью Аллаха, плачевна, ибо хорошо помнил, как крестоносцы расправлялись с побежденными в Никее, Дорилее, Антиохии, но что я мог поделать. Участь поверженных городов испокон века всегда была ужасна.
— А теперь — к Соломонову Храму! — скомандовал Годфруа, поворачивая лошадь налево. — Веди нас, Авудим, и да прославится святой мученик, имя которого ты носишь!
Проскакав по узкой улочке, мы свернули еще раз налево и устремились вниз под уклон, затем Авудим заставил нас свернуть вправо. Мы поскакали по длинной прямой улице, и купол огромной мечети приближался и приближался к нам, покуда мы не выскочили на огромную площадь, по краям которой виднелись поросшие травой и кустарником развалины, обломки и основания колонн свидетельствовали о том, что некогда площадь была обведена длинными колоннами. Именно здесь стоял некогда Храм Соломона, гигантский комплекс различных построек, со множеством ворот, ступенчатых возвышений и портиков, в центре которого, там, где теперь возвышались две мечети; одна огромная, а другая чуть поменьше, в древности располагалось главное строение, в коем хранилась Святая Святых. Но некогда было рассматривать баснословное место, поскольку значительный отряд сарацин, охраняющих мечети, выступал нам навстречу, готовясь дать последний отчаянный бой. Увы, плечо мое совсем онемело, и я уже не мог двигать им, чтобы поворачивать щит. Будь что будет, я изготовился биться с достойными восхищения врагами. В эту минуту засвистели стрелы, и вдруг случилось то, чего я никак не ожидал. Это было нечто странное и бесподобное, жуткое, сверхъестественное. Я увидел стрелу, летящую прямо в меня. Время замедлилось раз в десять, если не больше. Я видел, что это не просто стрела, а сама смерть моя летит ко мне, неотвратимо приближаясь. Но, увы, ей не суждено было схватить меня. Увы — потому что мой верный оруженосец Газдаг Аттила ринулся наперехват стреле, подставив себя под ее жало. Тотчас время вновь заработало со своей обычной скоростью, и я увидел, что стрела попала Аттиле прямо в лицо, ее острие вонзилось ему в щеку и вышло наружу сзади, под основанием черепа, вспучив барминку. Аттила простонал и, схватив стрелу, резким движением выдернул ее. Кровь хлынула у него изо рта, и он, посмотрев на меня как-то виновато, рухнул со своей лошади. Все уже устремились вперед на сарацин, но я не мог оставить своего верного дядьку и друга. Я спрыгнул с Шарканя и подскочил к Аттиле. Выпучив глаза, он хрипел и катался по замшелым камням, выплевывая огромные кровяные сгустки. Я обхватил его за плечи и пытался осмотреть рану. Она, кажется, была не смертельная, просто очень досадная и мучительная. Перестав хрипеть, Аттила в очередной раз сплюнул и промолвил, а точнее — пробулькал, ибо рот его моментально наполнялся кровью:
— Ну вот, сударь, кажется, я окочурюсь прежде вашего, хотя и был всегда осторожнее и не так опрометчив, как вы.
— Что ты говоришь, Аттила! Глупости какие! Рана-то пустяковая. Не стыдно ли тебе раньше времени хоронить себя?
— Стыдно, сударь, но ничего не поделаешь. Иные рыцари гибнут почем зря, и оруженосцам приходится по десять раз менять своих хозяев. У нас все получилось наоборот. Вы, умница, ни разу не погибли, а я, свинья этакая, покидаю вас.
— Перестань, прошу тебя, говорю же тебе — рана ничтожная.
Он вновь сплюнул целую пригоршню густой черной крови, и тут мне стало страшно — уж очень кровь была густая и черная, а все лицо Аттилы вдруг пошло пятнами. Это означало, что стрела была отравлена.
— Что-то я и впрямь окочуриваюсь, сударь вы мой, — виновато улыбаясь пробормотал Аттила. — Цепенею как-то. Помнится, в Вадьоношха… ха… а…
Тут глаза его закатились, почерневший язык вывалился изо рта, густая, черная масса потекла по подбородку. Грузное тело Аттилы как-то очень легко вытянулось в струнку, дернулось и затихло. Мой верный Аттила покинул меня и этот мир Божий в торжественный миг победы.
— Не уходи! Аттила! Не уходи, прошу тебя! — стал я трясти его бездыханное тело. Но нет, мой милый Аттила не желал рассказать мне очередную свою глупую историю про Вадьоношхаз. И тут затмение нашло на меня. Я закричал так, как не кричат ни люди, ни звери, ни ветры, ни громы. Я схватил свой меч, вскочил в седло и ринулся туда, где шло последнее сражение с сарацинами. Врага уже добивали. Я, хотя я очень сомневаюсь, что это был я, страшным ударом рассек туловище одного из сарацин от шеи до желудка, вырвал меч из распадающегося надвое тела и следующим ударом отсек голову другому сарацину, у которого уже выбили меч, а следовательно, я убил безоружного. Но нечто страшное, поднявшееся из глубин моего отчаяния и скорби, не остановило меня. Рыцари уже спрыгивали с лошадей и бежали внутрь огромной мечети. И я тоже спрыгнул с Шарканя и устремился вместе с ними. Там уже была резня. Разъяренные крестоносцы рубили безоружных мусульман, собравшихся в мечети, не щадя ни стариков, ни даже женщин и детей. Необъяснимая жажда истребления охватила всех, и я тоже стал рубить, оскверняя свой Мелодос убийством. Я изрубил в клочья трех мусульман, один из которых был уже в преклонных летах, и тут только словно чья-то светлая длань ударила меня по лбу — я замер в осознании чудовищности происходящего и закричал:
— Что мы делаем! Остановитесь, воины Христовы, иначе Христос отвернется от нас!
Призыв мой возымел действие лишь на некоторых. Человек десять перестали размахивать мечами и, видимо, почувствовали то же, что и я, мгновение назад.
— Именем Господа Иисуса Христа — опомнитесь! — возгласил Годфруа Буйонский. — Довольно! Жертва принесена! Приказываю всем прекратить убийство!
Призыв полководца дошел, наконец, до обезумевших крестоносцев, превратившихся в кровавых головорезов. Минуту или две самые обезумевшие еще продолжали резню, но вот и их обхватили те, кто услышал возгласы Годфруа, и заставили прекратить страшное действо. Невыносимые крики женщин и детей постепенно стали смолкать. Годфруа вышел на средину мечети, и все расступились пред ним. Жуткое зрелище открылось взору — весь пол мусульманского храма был устлан кровоточащими телами, отрубленными руками, ногами, головами, развороченные грудные клетки и животы являли на обозрение дымящиеся внутренности. Кровь залила пол мечети почти по щиколотку.
— Жертва принесена! — промолвил Годфруа. — Пусть это будет последнее убийство во Святом Граде. Стыдитесь, рыцари.
Все мрачно опустили головы, понимая, какой страшный грех лег только что на душу каждого из нас.
— Стыдитесь, рыцари креста! — еще громче воскликнул Годфруа. — Стыдитесь, но и возвеселитесь! Возвеселитесь и возрадуйтесь! Ибо долгожданный день победы нашей настал! Град Господень и Гроб Господень освобождены от поругания. Конец походу крестовому!
КНИГА ТРЕТЬЯ. РЫЦАРИ ХРАМА
Tempus fugit, fugit irreparabile tempus.
Vergiliusnote 12
Глава I. МИНОВАЛО ЕЩЕ ДЕСЯТЬ ЛЕТ
В тот день, когда оставив лагерь под Триполи и окончательно разругавшись с королем Бодуэном, я отправился к пристани, стояло прекрасное летнее утро, такое же в точности светлое и погожее, как сегодня, и на душе у меня, Христофор, было покойно и радостно, оттого что я решил навсегда покинуть эти места, оставить воинское поприще и сделаться монахом Печерского монастыря в Киеве, чтобы быть рядом с моей Евпраксией. Все мои душевные и телесные раны затянулись, новый прилив сил и новое вдохновение испытывал я, раз и навсегда отрубив от себя прошлое, полное стольких ловушек и ошибок, заставлявшее меня множество раз ходить по краю пропасти. Сколько раз я был на грани смерти физической, но еще ужаснее — сколько раз подвергал себя риску погубить душу. Теперь же будущее вставало предо мной в радостном свете обновления; я созрел для пострига.
Мой оруженосец Ламбер Гоше, перешедший ко мне на службу после гибели Гуго Вермандуа, весело насвистывал, радуясь тому, что кончаются его мытарства. В отличие от моего дорогого покойного Аттилы, рыцарем ему никогда не суждено было стать. Парень был по природе трусоват, и хотя отслужил мне верой и правдой целых семь лет, в боях всегда старался держаться там, где меньше убивают. В Константинополе я намеревался отпустить его с Богом, пусть едет в свою Бургундию, пасет свиней и выращивает виноград. В своей деревне он сделается самым уважаемым человеком, женится, жена нарожает ему детишек, которым он станет потом рассказывать, как славно воевал, будучи оруженосцем великого Гуго Вермандуа, а затем — менее великого, но тоже прославленного Людвига фон Зегенгейма.
