Октавиан Стампас - Рыцарь Христа
Мой оруженосец Ламбер Гоше, перешедший ко мне на службу после гибели Гуго Вермандуа, весело насвистывал, радуясь тому, что кончаются его мытарства. В отличие от моего дорогого покойного Аттилы, рыцарем ему никогда не суждено было стать. Парень был по природе трусоват, и хотя отслужил мне верой и правдой целых семь лет, в боях всегда старался держаться там, где меньше убивают. В Константинополе я намеревался отпустить его с Богом, пусть едет в свою Бургундию, пасет свиней и выращивает виноград. В своей деревне он сделается самым уважаемым человеком, женится, жена нарожает ему детишек, которым он станет потом рассказывать, как славно воевал, будучи оруженосцем великого Гуго Вермандуа, а затем — менее великого, но тоже прославленного Людвига фон Зегенгейма.
Третьим моим спутником был никто иной, как старый знакомец — жонглер Гийом, которого страсть к путешествиям вновь занесла в Палестину, а теперь он намеревался отправиться вместе со мной в Киев на той же самой галере, на которой он приплыл сюда из Венеции.
— Сама судьба посылает мне вас, — весело говорил он мне. — Если наша галера пойдет ко дну, то мы наверняка спасемся и вновь очутимся в Макариосойкосе у прекрасной Елены. Хотя теперь она, быть может, уже вышла замуж, обзавелась кучей детей и не будет так рада нам, как тогда. Если же нам не суждено снова потерпеть кораблекрушение, я, наконец, повидаю Русь, о которой много наслышан и прежде всего от вас.
Огромная венецианская галера стояла на пристани и, казалось, ждала нас, поскольку не прошло и часу, как мы ступили на ее борт, и она отчалила, стала набирать ход, держа путь к гавани Святого Симеона, что под Антиохией. Расположившись в одном из помещений на верхней палубе, мы слегка перекусили и принялись коротать наш путь за разговором. Весь первый день пути Гийом рассказывал мне, как в том году, когда мы освободили Иерусалим, он находился при доне Родриго Диасе Кампеадоре и видел героическую гибель этого достославного испанского рыцаря, погибшего в схватке с маврами, которые после этого вновь возвратили себе Валенсию. О доне Родриго Гийом создал большую поэму, состоящую из нескольких жестов, но поскольку он сочинил ее по-испански, то не мог прочесть мне, ведь я не владел этим прекрасным языком.
— Жаль, что женщина, которую вы любите всю жизнь, не испанка, — посетовал жонглер, — а то бы вы знали язык дона Родриго и могли бы оценить все достоинства и недостатки моего произведения. Ну, теперь вы поведайте мне, что с вами происходило после того, как мы расстались в Венеции десять лет тому назад. Десять? Я ведь не ошибаюсь?
— Да, десять, — кивнул я и стал рассказывать жонглеру о том, как я приехал в Зегенгейм, как потом мы с Евпраксией жили в Эстергоме, а затем отправились в Киев. Когда я дошел до рассказа о взятии Иерусалима, наша галера причалила к пристани Святого Симеона, и мы отправились в Антиохию, чтобы там переночевать, а на следующее утро вновь отплыть на той же галере. За ночь, прошедшую в Антиохии, я много думал о том, стоит ли рассказывать жонглеру Гийому все, что пришлось пережить мне после освобождения Святого Града. Наконец, когда поутру мы вновь отчалили и плаванье наше возобновилось, я сказал:
— Дорогой Гийом, я считаю вас человеком, которому я могу рассказывать о многих вещах, недоступных пониманию других людей. Не знаю, что именно побуждает меня к откровенности. Мне почему-то кажется, что вы должны знать о моей жизни во всех ее подробностях.
— Благодарю вас, — поклонился Гийом.
— Слушайте же. Вы хорошо помните рассказ Жискара о системе подчинения у хасасинов шах-аль-джабаля?
— Да. Кажется, помню. От одного — к трем, от каждого из трех — еще к трем, и так далее.
— Вот-вот. Это очень важно будет помнить по мере того, как я буду рассказывать. Но начнем по порядку.
И я начал свой рассказ по порядку, с того момента, как в мечети, заваленной трупами и залитой кровью, Годфруа Буйонский провозгласил окончание крестового похода и достижение цели. К сожалению, крестоносцев, ворвавшихся в тот день в Иерусалим, невозможно было удержать от грабежа и насилия. Особенно в этом деле отличались французы Раймунда Тулузского и норманны Танкреда. Они насиловали женщин, убивали и грабили богатых горожан, и несколько дней отряды Годфруа Буйонского не могли остановить безобразий, творимых потерявшими рассудок крестоносцами в городе, который они освободили, чтобы предать новому поруганию. Сердце мое раскалывалось на множество осколков, когда я видел творимое беззаконие, мне вспоминались слова мудрого князя Тарсийского о том, что мы должны идти в Иерусалим как паломники, а не завоеватели. Увы, мы все же пришли как завоеватели! Лишь на третий или даже четвертый день удалось прекратить насилие и добиться того, чтобы крестоносцам противно стало видеть содеянное ими и чтобы они устыдились греха своего, как мы устыдились в той мечети.
О, грех убийства безоружных и безвинных! Каким тяжким бременем лег он на мою душу, ослепшую от горя, когда скончался на моих руках дорогой мой верный Аттила! На его могиле я поклялся сделать все, дабы искупить свой грех. Гадкие мысли о том, что Аттила отомщен, мысли, недостойные истинного христианина, все же посещали меня, сколько я ни отгонял их от себя и не обращался в молитве ко Господу.
Я похоронил моего Аттилу у ворот Соломонова Храма, которые, как я узнал впоследствии, назывались Шаллекет. Именно здесь он пал, сраженный отравленной стрелой сарацина. Над могилой я положил камень, не очень больших размеров, но привлекший меня фрагментом какого-то барельефа, на котором был изображен конь с сидящими на нем двумя всадниками. Это тем более было странно, если учитывать, что евреи никогда не изображали людей и животных. Но, может быть, в царствование Ирода Великого, при котором, как известно, храм обновлялся, появились какие-то допущения? Ведь евреи тогда вовсю перенимали обычаи и нравы римлян. Тайной оставалось и то, кто изображен на камне, и я почему-то решил, что это как бы мы с Аттилой, ведь мы с ним столько лет были не разлей вода и лишь в этом году расстались, когда я уехал в Киев, а он остался на Кипре.
Увы, мне пришлось ускорить похороны Аттилы, поскольку яд вызвал в его мертвом теле сильную гангрену и труп стал быстро разлагаться, чернея и раздуваясь. Особенно почему-то раздулся до невероятных размеров фаллос, будто Бог наказывал эту часть тела Аттилы за неуемность, коей он страдал при жизни. Я сам рыл для своего бывшего оруженосца могилу, и на глубине четырех локтей обнаружил интересную находку — медное трехгранное копьецо, которое скорее всего служило некогда для закалывания жертвенного животного. Опустив Аттилу в удобно устроенную могилу, я положил на него щит, подаренный Еленой Кипрской, укрыл плащом и засыпал со словами:
— Славная земля досталась тебе для могилы, дорогой Аттила. Многие бы позавидовали тебе, те, чьи кости остались лежать на унылых дорогах Малой Азии и Сирии, Каппадокии и Киликии, чьи останки похоронены у стен Никеи и Антиохии; счастливая смерть досталась тебе, дорогой Газдаг Аттила, она настигла тебя в тот миг, когда победа хлопала крыльями над нашими головами. Что может быть лучше, чем умереть в миг величайшего торжества, не дожив до тех печальных лет, когда плоды победы истлеют…
В тот же день, когда мы ворвались в город, и стало ясно, что Иерусалим наш, к папе Урбану на быстром скакуне был послан гонец, дабы известить папу, что посланные им крестоносцы выполнили его повеление и освободили Святой Град от исламитов. Но, как стало известно потом, судьба распорядилась так, что Урбану не суждено было узнать счастливую новость, он скончался за несколько дней до того, как к нему приехал гонец Годфруа Буйонского.
Все первые дни после взятия Иерусалима всюду проходили похороны погибших во время приступа. Крестоносцы потеряли не так много по сравнению с количеством убитых горожан. Дай Бог, если треть всех мусульман осталась в живых, а те, кто выжил, в основном были женщины, дети и старики. Похоронив своих родственников, они покинули город, ставший для них городом беды.
С меня хватило похорон моего Аттилы, и целыми днями гуляя по городу, я старался обходить стороной скорбные процессии. Возможно, некое помутнение рассудка я тогда все же испытал. Ужасная кончина Аттилы так и стояла пред моими глазами. Уж лучше бы он утонул в море, мне было бы легче пережить. Еще, конечно, угнетало сознание, что он ушел из этого мира, защищая мою жизнь, ушел, чтобы не ушел я. А значит, я теперь жил вместо него.
Несколько раз я проникал в храм Гроба Господня и подолгу простаивал там на коленях пред тридневным ложем Христовым, на которое императрица Елена в свое время возложила плиту из дивного мрамора, служащую антиминсом для совершения литургии. Я шептал горячие молитвы, умоляя Господа принять душу моего грешного Аттилы в своих райских селениях. Однажды у меня как-то само собой вырвалось:
