Федор Шахмагонов - Твой час настал!
Шествие начиналось от Успенского собора, обходило все кремлевские храмы и церкви, выходило через Фроловские ворота на Пожар, обходило собор Василия Блаженного, Казанский собор и возвращалось в Кремль через Троицкие ворота к Успенскому собору.
Гонсевскому — раздумье. Или воспретить шествие, затворив ворота Кремля, на заставах не пропускать тех, кто идет в город и тем вызвать восстание, или разрешить праздник и на празднике устроить погром? Высунувшуюся из-за плетня голову легче рубить...
Имел он известия, что ополчения уже вышли из Калуги, из Владимира, а рязанское ополчение в двух переходах от Москвы. За кремлевскими стенами и за стенами Белого-города, как не отсидеться шеститысячному польскому войску. Угроза в самом городе. Можно ли садиться в осаду в окружении враждебного населения города? Когда Гонсевский думал о московских людях, сердце у него сжималось от ненависти. Вновь гудел в ушах набат той ночи, когда убили царя Дмитрия. Не наступил ли час расплаты за ту ночь и для тех, кто избивал поляков, и для тех, кто шел с Шуйским убивать царя Дмитрия?
Настал час возмездия. Пусть соберутся на шествие с патриархом во главе. Тогда и пустить на них немецких мушкетеров и польскую конницу. С ночи польские войска заняли площади и улицы, где предполагалось скопление народа. У ворот Земляного города поставили стражу. На рассвете Гонсевский поднялся на башню над Фроловскими воротами. Ожидал он увидеть на площади несметную толпу, а улицы запруженные народом. На улицах пусто, безлюдна и площадь. Узнали, что уготована резня.
Духовенство встретило патриарха у его подворья. Прошли в Успенский собор. Утреню патриарх отслужил почти в пустом храме. Подвели к входу в собор осла. Вынесли из собора освященную вербу. И хотя уже стаял снег с мостовых в Кремле, вербу водрузили на сани. Из собора вышли отроки в белой одежде.
Вербное Воскресение явило себя ярым весенним днем. Ничто не мешало веселой игре солнца. В затайках снег таял на глазах, колотились по спускам ручейки и ручьи. Метались воробьиные стаи, разносился грачиный грай. На солнце блистали серебряным шитьем хоругви и ризы иереев.
Гонсевский обернулся к полковником, что стояли с ним на башне, и заметил:
— Скорбят, что их ограбили! Разве это ограбленные?
Патриарх спустился по ступеням собора, его подсадили на осла. Началось шествие. Обошли кремлевские храмы и церкви, вышли через Фроловские ворота к храму Василия Блаженного. Совершили молебен. Прошли к Казанскому собору и вернулись через Троицкие ворота в Кремль.
Пока свершалось шествие, на башню к Гонсевскому поднялся Михаил Салтыков.
— Вот, Михайла, — встретил его Гонсевский с издевкой в голосе, — куда же подевались московские люди? Испугались? А ты нас пугал мятежом!
— Ваша милость, — ответил Салтыков, — то дурной знак, что московские люди попрятались. Их тому попы и патриарх научили, чтобы берегли силы для мятежа, когда подойдут ополчения. Надобно было бы попов всех сразу накрыть.
— Попов рубить? Вот когда визг поднимется.
— Визг поднимется, люди из домов выбегут, тут и их рубить!
— А если не выбегут, а в домах запрутся? Каждый дом, то малая крепость. Не смыслишь ты, Михайла, в ратных делах. Так молчал бы!
— Не побили московскую чернь сегодня, завтра московские люди будут бить поляков.
8
Ополчение Ляпунова и казацкие таборы Заруцкого сошлись в Коломне. Трубецкой со своими гультящими и казаками пришел в Серпухов. Ополчение из Владимира стало под стенами Сергиевой обители.
В коломенском кремле Заруцкий занял терем воеводы и поместил в нем Марину с сыном и сказал Ляпунову:
— Коли всерьез наш уговор, не пора ли тебя представить государыне — царице?
— Как же, атаман, не всерьез? Гляди, какая собирается сила! Дробить ее — грех перед всей Русской землей.
Ляпунов не очень-то верил, что всей землей изберут на царство сына Марины Мнишек. Поглядят ли на то, что она венчана на царство? Воля народная, однако, капризна. По заслугам казаков могут и Ивана признать царевичем. Спросил бы кто-либо Ляпунова под крестное целование или на последней исповеди, кем он считает царя Дмитрия, царским ли сыном, спасенного в Угличе от убийц Бориса Годунова, или Гришкой Отрепьевым, подумав ответил бы, что о том не ведает. Когда его убили закручинился. Был ли он царским сыном или сыном стрелецкого сотника, когда сидел на престоле, то было равно. Шапка Мономаха все прикрывала.
Какой же должна была быть московскому царю невеста из Польши, чем она его прельстила, чтобы он поперек народному мнению и всей церковной иерархии, предпочел ее русским боярышням, раскрасавицам, среди которых искали невест московские государи?
Войдя в светлицу, где его ждала Марина, Ляпунов взглянул на нее и дрогнул душой. Если бы кто его спросил бы «какова?» — ответил бы: «никудышная». Атамана прельстило приспособиться к ее царскому титулу, а царь Дмитрий, такой молодец, он-то, что в ней нашел? Юрий Мнишек в Польше вельможа не из важных, не пара царю его дочь. Росточком невелика, высокий лоб скрадывал женственность ее лица. Острое оно, что-то в нем лисье. Холодные серые глаза. Взяла бы, хотя бы дородностью и того в ней нет. Оса, а не баба.
Ляпунову не в догад, что серые глаза, холодные, как сталь, в которых ничего не просматривалось, увидели то, что редко кому было дано видеть. Марина увидела, как Ляпунов воспринял с ней встречу, что он еще вовсе не ее союзник, как то полагал Заруцкий, что надобно переломить его настроение, каких бы усилий это не стоило. В этом человеке — решение ее судьбы и судьба ее сына.
Заруцкий объявил:
— Государыня, я привел к тебе воеводу всего земского воинства. Мы с ним поклялись добыть тебе престол.
Марина сурово ответила:
— Я слышала много клятв. Оказалось, что они ничего не стоили. В чем причина? Я имела много времени подумать о том. Я винила русских людей, а оказалось, что мои соотечественники поляки, столь же неустойчивы и неверны в своих клятвах. И князь Рожинский и Ян Сапега хватали, что близко лежит, не думая о том, что их ждет завтра. Пришли взять Москву и не взяли. Отдали все свои труды королю. Почему?
Марина глядела в глаза Ляпунову.
— Не имели на то силы! — ответил Ляпунов.
— Неправда! Сила у них была. У них не было желания брать Москву. Зачем? Чтобы посадить царем человека, коего и за человека не считали? Меня они называли государыней, а царства отдавать мне не собирались, хотя иные и хотели бы посадить меня царицей, чтобы при мне сесть царем. Вошли бы в Москву и что же? Они и часа не держали бы Богданку царем, у них в мыслях был один грабеж. Называли они Богданку «цариком», а этот жидовин, этот безродный сирота, воспитанный бернардинцами, был уменее польских вельмож.
Ляпунов усомнился:
— Не от великого ума назвался он чужим именем.
Марина, даже обрадовалась замечанию Ляпунова.
— Никто не знал его луше меня. Для вас он — кто? Обманщик? По вашему — вор? Не по своей воле взял он на себя имя Дмитрия. Его заставили это сделать батогами. Особенно усердствовал князь Рожинский. В Польше этого князя приговорили к виселице за его разбои и убийства. Князь Рожинский, Ян Сапега, князь Адам Вишневецкий и другие паны, знали кто и откуда этот Дмитрий. А русские люди не знали? И что же? Раскаялись, что служили обманщику? Нет! Продолжали служить. Ему присягали целые города. Меня держали, не как царицу, а для того, чтобы убеждать кого-то, что из Польши привели настоящего Дмитрия, да никого в том не убедили. Поляки не собирались защищать мое право на престол. Говорили, что нельзя полячку объявить в Москве царицей, забывая, что сами венчали меня на царство. А почему же объявили без всяких на то прав царем королевича Владислава? Полу-поляк, полу-швед. Король, его отец, ненавидит русских людей, а его сын Владислав разве возлюбил бы своих подданных? Да король и не собирался отдавать московский престол сыну, для себя его предназначил. Король обещал сохранить в Московии православную веру, а в Рим к папе писал, что поднял меч, чтобы обратить московитов в католическую веру и сделать их покорными овечками римской церкви.
— Откуда, государыне, это известно? — спросил Ляпунов.
— Богданке это было известно, а он ничего не скрывал от меня. Ему многое было известно. У вас одно ему прозвание — Вор! Не он своровал, а те польские паны, что не ужились у себя в Польше. Они в насмешку называли его цариком, а смеяться бы ему над польскими панами. Служили безродному жидовину князь Рожинский из рода гедеминовичей, да стрыйный брат канцлера Речи Посполитой Ян Сапега, а не он им служил. А когда засомневались тому ли они служат, из Рима достиг тушинского лагеря окрик римского престола. Римский престол повелел считать жидовина истинным Дмитрием.
Ляпунова захватила горячечная речь Марины.
