Паулина Гейдж - Искушение богини
И Мутнеферт положили в роскошную могилу, давным-давно приготовленную для нее супругом, Тутмосом I, и Хатшепсут присутствовала на похоронах, по-прежнему дивясь, как это Мутнеферт так долго прожила с ней под одной крышей и она ни разу о ней даже не вспомнила.
В шестой год царствования Хатшепсут поймали грабителей, которые пытались проникнуть в могилу ее отца. Ярости женщины не было предела. Вся бледная, кипя от злости, она сама присутствовала на их допросе в суде справедливости. Хатшепсут сразу подумала на Бению, единственного, кто остался в живых после работы в долине, где лежали ее отец, мать и брат. Она послала за ним и Сенмутом, но говорила с ними без свидетелей, в своих покоях.
– Шестерых несчастных уже ждет палач, – начала Хатшепсут без предисловий. – Они утверждают, что других виновных в осквернении могилы моего божественного отца нет, но как я могу им верить? – И она бросила мрачный взгляд на Бению, который стоял меж двух стражников, бледный и напряженный, точно натянутая струна, но смотрел на нее прямо. Он стал красивым мужчиной и талантливым инженером, может быть, даже лучшим в Египте, и она первая готова была это признать. Она повернулась к Сенмуту:
– Много лет прошло с тех пор, как мой отец спас твоего друга от смерти. Как шли с тех пор его дела?
Сенмут отвечал сердито, он знал, что она напугана и растеряна, и все же ее недоверие разочаровало его.
– Ваше величество, все прошедшие годы Бения молчал об этом. Будь это иначе, бога Тутмоса потревожили бы в его могиле уже давно. Что до его дел, спросите его лучше об этом сами.
– Я спрашиваю тебя. Ты что, дерзить царю вздумал? Но она уже пожалела, что вызвала их, и покачала головой, ошеломленная этой загадкой.
– Никто, кроме Бенин, уже не может произнести слов, услышав которые, эти шакалы в образе человеческом побежали туда. Что еще я должна была подумать?
Бения не потерял способности здраво мыслить и спокойно возразил ей:
– А как же те, кто провожал бога к его могиле, ваше величество? Женщины, жрецы и прочие? Неужели вы думаете, что я унизился бы до кражи у бога, который пощадил мою жизнь?
– Хорошо, ладно! – отрезала она, нетерпеливо взмахнув руками. – Я никогда всерьез на тебя не думала, Бения, и мне очень жаль, что я тебя арестовала. Освободите его!
Стражники отпустили его и вышли. Он потер запястья. Сенмут заговорил:
– Ваше величество, я советую вам перенести тело вашего отца и все его вещи в другое место, более надежное.
Широкая ухмылка расползлась по лицу Бенин. ¦ – Я найду фараону подходящую могилу, – предложил он, и его глаза засверкали. – Предоставьте это мне.
Сначала она уставилась на него, дивясь его безрассудству, но тут же все трое расхохотались.
– Тем не менее дело серьезное, – предостерегла их Хатшепсут. – Раз уж ты так любишь свою работу, Бения, можешь и впрямь этим заняться. Думаю, тебе следует обратить внимание на утесы позади моего храма. Там всегда очень оживленно, даже ночью, и никто не дерзнет покуситься на могилу, которая будет у моих жрецов прямо под носом.
– Хорошая мысль, ваше величество, – одобрил Бения.
– И, поскольку сегодня ты показал себя таким зрелым, – продолжала она с выражением лукавства на лице, – я дам тебе еще одну задачу. Я больше не желаю лежать в той могиле, что выстроил для меня Хапусенеб. Вырой тоннель за моим святилищем в храме, Бения, такой, чтобы уходил глубоко в скалу за спиной моего изображения. Тогда я буду лежать ближе к тем, кто придет поклониться мне. Я закажу изображение моего отца и поставлю его в святилище подле Амона и себя самой. Пусть люди молятся нам троим, ибо нет бога могущественнее Амона, фараона более великого, чем Тутмос, и воплощения бога, более прекрасного и гениального, чем я сама.
Так Бения вновь оказался под палящим солнцем в долине, которая, как ему казалось, пожирала лучшие годы его жизни. Он высек в камне новую могилу, и вскоре три статуи стояли бок о бок, а их влияние распространялось далеко за пределы святилища, заставляя всякого, кто приближался к ним, чувствовать себя пигмеем.
Царские дети росли не по дням, а по часам, как трава. Тутмос стал жрецом, он каждый день служил в храме, но любой, кто видел его, сомневался, что он задержится там надолго. Он был крепким и сильным, как молодой сикомор, и уже проводил дни в казармах или на плацу, где, сжимая и разжимая в негодовании кулаки, стоял и смотрел, как муштруют солдат.
Его мать проводила время с пользой. По мере такого как он взрослел, Асет перестала в открытую добиваться привилегий для своего сына; теперь она нашептываниями и вскользь брошенными намеками давала понять всем и каждому в окружении молодого царевича, что из него выйдет прекрасный фараон, такой же могущественный, как и его дед. Хотя поначалу люди только пожимали плечами, зароненное ею семя принесло плод, который, пусть медленно и тихо, начат созревать.
Хатшепсут со смехом отмахивалась от всех доходивших до нее слухов об интригах Асет. Ее верховная власть настолько укрепилась, что она поверила наконец в собственную неуязвимость, подчинив себе государство и религию, которые слушались ее голоса, кнута и колена, как лошадь слушается всадника. Но Сенмут, который в качестве ее управляющего бывал в самых темных уголках дворца, ждал беды, а Нехези первым решил открыто высказать все Хатшепсут.
– Ваше величество, – сказал он как-то днем, когда они вместе шли из аудиенц-зала к берегу озера, где был накрыт второй завтрак, – пора вам присмотреться к молодому Тутмосу.
– Присмотреться? – поддразнила она его; ее красная набедренная повязка покачивалась в такт шагам, почти таким же широким, как его собственные. – Зачем это? Я и так повсюду его вижу: в храме, на обедах, где он съедает все, до чего может дотянуться, и на плацу, где он пинает воздух и сверлит меня глазами, когда я вывожу свою колесницу. Чего я в нем не видела?
Хатшепсут рассмеялась, и солнечный луч блеснул на золотой вышивке шлема, когда она повернула голову.
– Он растет, – строго ответил Нехези. – Ему наскучили бесконечные песнопения служек и полумрак святилища. Он не находит себе покоя и все чаще смотрит в сторону солдат, марширующих на солнце.
– Ба! Да ему всего двенадцать. Бездолье не пошло тебе на пользу, Нехези. Может быть, мне устроить войну, чтобы ты размялся немного?
– Я знаю, что вижу, – упрямо ответил он. – Будет ли мне позволено высказать свое мнение, о божественная из божественных?
Она вдруг остановилась посреди тропы и раздраженно повернулась к нему, поджав губы:
– Высказывай, если не можешь держать его при себе, а я вижу, что не можешь.
– Отдайте Тутмоса в армию, благородная, а с ним и его товарищей по играм. Пусть начинает с самых низов, и никаких поблажек. Не давайте ему бездельничать.
Она внимательно вгляделась в его черное лицо.
– Ты бы так и поступил на моем месте? Он опустил глаза.
– Нет.
– Тогда зачем ты даешь мне совет, которому не последовал бы сам? Что бы ты сделал с моим неугомонным племянником-пасынком?
Он сделал порывистое движение.
– Не спрашивайте меня, ваше величество.
– Но я должна знать! Ответь же мне, Нехези. Разве ты не мой телохранитель и не хранитель моей двери?
– Хорошо, святейшая, но помните, вы сами меня спросили, – решился он. – На вашем месте я позаботился бы о том, чтобы молодой царевич никогда больше не был занозой в моем боку, а его мать тут же выслал бы из Египта.
Ее лицо постепенно приняло выражение настороженной сосредоточенности, а взгляд, острый, как наконечник копья, не отрывался от Нехези.
– Вот как? – сказала она тихо. – А ты не подумал, генерал, что мысли о такой возможности не раз приходили мне в голову, пока я наблюдала, как он растет, высокий и стройный, как его дед, уже сильный, хотя ему всего двенадцать? Но ответь мне, что скажет бог, если я поступлю так, как ты мне советуешь?
– Он скажет, что его дочь заключает в себе всю правду и весь закон, потому что она – это он.
Она покачала головой:
– Нет, он так не скажет. Он спросит: «Где сын мой, Тутмос, кровь крови моей? Я не вижу его, ни в трудах, ни в забавах». И тогда он накажет.
– Ваше величество, – сказал Нехези, пошире расставив ноги и поднимая на нее глаза, – вы не правы.
– Нехези, – ответила ему она, с упреком глядя на него, – я никогда, никогда не бываю не права.
Остаток пути они прошли в молчании, но не прошло и недели, как Тутмос и его друзья Нахт, Менхеперрасонб и Яму-Не-джех оказались младшими офицерами в дивизии Сета. Мальчик так обрадовался муштре, словно родился солдатом.
Неферура тоже подрастала. Ей исполнилось двенадцать, она была тонкой, бледной, чрезмерно хрупкой копией своей яркой жизнелюбивой матери; девочка хорошо училась, но все свободное время проводила в мечтах, бесшумно переходя из одной комнаты дворца в другую с кошкой, щенком или букетом цветов в руках. Ее детский локон давно уже обрезали, но она так и осталась ребенком, в котором невинность странным образом соединялась с ледяным высокомерием, делая ее загадкой. Скрытная и чувствительная, всю силу Немного потока своей любви она направляла на царственную мать и смуглого вельможу, который был ее опекуном. Но все чаще и чаще Неферура приходила на плац, где стояла под зонтиком, укрывавшим ее от пыли и солнца, наблюдала, как молодой Тутмос стреляет из лука и бросает копье, слушала его смех, когда он разговаривал с друзьями, видела, как перекатываются под смуглой кожей тугие мускулы его юного тела.
