Паулина Гейдж - Искушение богини
В первый год своего пребывания на троне Хатшепсут взялась за перестройку покоев фараона, снося стены, срывая потолки и пристраивая балконы. Когда все было окончено, она переехала в комнаты, которые были больше, выше и роскошнее, чем раньше. В покое она оставила только полы, так как они были покрыты золотом и лишены прочих украшений, зато стены покрыла чистым серебром, на котором Тахути выбил гигантские рельефы, спускавшиеся от выкрашенного в синий цвет потолка до золотого пола. Теперь со своего ложа со львиными лапами и статуей Амона в изголовье женщина могла видеть собственное лицо, глядящее на нее с трех сторон, высокомерный подбородок с царской бородкой, глаза, спокойно, с чувством собственного превосходства рассматривающие комнату, и широкий гладкий лоб под двойным венцом с коброй и грифом. Двери ее покоя тоже были сделаны из? чеканного серебра – сплошные пластины, с каждой из которых смотрел глаз Гора. Со временем тусклый белый блеск этого редчайшего из металлов стал окружать ее везде, куда бы она ни пошла. Полированное серебро в аудиенц-зале украшали другие изображения. Стены, казалось, оживали перед ней, когда она, сидя на троне, видела себя, бегущую с крюком и плетью в руках, и своих врагов, бегством спасающихся от ее священного гнева, или себя, несущуюся в колеснице с воздетым топором, и кушитов, гибнущих под копытами ее коней. Колонны во всех ее покоях были расписаны розовыми и голубыми лотосами, чьи стебли вились до самого потолка, по которому летали птицы с красными и желтыми крыльями. Вдоль стен, выходивших прямо в сад, она насадила столько разных деревьев, что в комнатах в любое время года было свежо и пахло зеленью.
Там, где начинался коридор, соединявший обеденный зал с ее личными покоями, и у двери каждой комнаты Хатшепсут поставила свои гранитные изображения: она сидела со сложенными на коленях руками и устремленным в противоположный конец коридора взглядом либо стояла, выдвинув вперед одну ногу, в позе застывшего движения. Она намеренно запретила раскрашивать статуи, чтобы не нарушать впечатления божественной силы, которое испытывал всякий, кто входил или выходил из самого сердца дворца.
Не забывала она и Амона. Его изображения сверкали во всех комнатах, и перед каждым стояли пища, вино и лежали цветы. Курильницы дымились перед ним день и ночь, наполняя дворец серым, похожим на туман дымом и запахом мирры.
Ее архитекторы, художники, каменщики и инженеры не сидели без дела. Аллея, которую она задумала провести от пилона своего храма до берега реки, получилась широкой, ровной и основательной. Вдоль всей аллеи Хатшепсут приказала расставить сфинксов. Тела у них были львиные – священное обличье солнечного бога, а вот бесстрастные лица, которые следили за движением паломников туда и обратно, все до одного являлись копиями ее собственного прекрасного, царственного и горделивого лица, изображенного в обрамлении летящей львиной гривы и с круглыми львиными ушками. Вокруг храма вырыли пруды и разбили сады, и скоро там уже гнездились птицы. Бабочки, мотыльки и шмели порхали среди ее цветов, и все же каждый раз, когда она ездила за реку, у нее возникало чувство, будто чего-то не хватает, и Амон не совсем доволен усилиями своей дочери сделать это место поклонения прекраснее остальных памятников Египта. Он еще не сказал ей почему, но она терпеливо ждала, зная, что рано или поздно все станет ясно.
Тахути сделал для нее еще несколько ворот. Одни она поставила на западном берегу, у пустынного и казавшегося заброшенным входа в некрополь. Другие – огромную медную пластину, которая была освящена и получила название «Ужас Амона», – воздвигли в храме Карнака. Вдоль всего Нила под ее руководством любовно восстанавливались храмы, разрушенные некогда гиксосами. Она с удовольствием снова посетила очаровательный храм богини Хатор в Кусе, вошла через новенькие ворота в заросший деревьями внутренний двор, а оттуда мощеная дорожка привела ее в святилище, где нежные улыбчивые жрицы богини снова взяли в руки кадильницы. Статуя Хатор, заново покрашенная, приветствовала ее, стоя на своем месте среди белых колонн святилища.
Пуамра построил для нее новый храм в Верхнем Египте, на этот раз посвященный Птаху. Когда стали говорить, что красотой эта постройка сравнится с любимым памятником фараону в долине, он тихо возгордился. На стенах этого храма Хатшепсут всему миру поведала о том, что было сделано ею для восстановления некогда разрушенного в Египте.
На обширных, залитых солнечным светом стенах террасы любимого храма она начала писать свою биографию. Художники под бдительным надзором Сенмута не покладая рук выписывали историю ее чудесного зачатия, царственного рождения, сообщали о том, как отец короновал ее наследницей престола, и о всех могущественных деяниях ее жизни.
Немало времени уделял Сенмут и святилищу в скале, где нанятые им художники старательно выводили кисточками на стене все его титулы и историю его возвышения среди сильных мира сего, чтобы сохранить эти сведения для потомства. Успех не ослепил Сенмута. Он тайком отдал распоряжение написать свое имя под слоем белой штукатурки, поверх которой накладывали краску на тот случай, чтобы, если его царь проиграет битву за власть, которая, как он был уверен, еще только начинается, боги все же не забыли его. Стоя рядом, он со спокойным удовлетворением наблюдал, как выполняется его приказ.
По всему Египту и далеко за его пределами Хатшепсут ставила памятник за памятником, неустанно громоздя камень на камень. Куда бы ни бросали взгляд ее подданные, повсюду их встречали недвижные, словно дремлющие изображения ее царственной особы, напоминавшие о том, что фараон бессмертен; и весь мир восхищался и поклонялся ей, сыну солнца.
В разукрашенном, пропитанном ароматами дворце, в горделиво возвышающемся храме, в полях, городах и деревнях – повсюду творилась воля Хатшепсут. Поставив Хапусенеба на место верховного жреца, она замкнула религию и власть в кольцо, не ожидая теперь сопротивления ниоткуда.
Через пять лет после ее коронации Хапусенеб отказался от должности визиря и полностью посвятил себя исполнению обязанностей в Фивах. Он так и не женился. Многие из женщин Хатшепсут страстно его желали, и многие попали в дурацкое положение, надеясь словами любви растопить лед его неумолимых серых глаз, но вынуждены были отползти, раздавленные. Он был одинаково вежлив и добр со всеми, но ни одна женщина так и не вошла в его прекрасный, окруженный колоннами дом, не спустилась как хозяйка по широким аллеям сада к реке. Были у него и наложницы, и человек пять-шесть детей, но посещал он их крайне редко. Обычно он проводил день между храмом и дворцом и если приходил домой, то только для того, чтобы отдохнуть, поспать и почитать.
В тот же год, когда ушел с должности Хапусенеб, умер отец Юсер-Амона, и Юсер-Амон стал наконец визирем Юга. Лавина работы, с которой уже не справлялся его слабеющий отец, быстро приучила молодого человека к серьезности, но он не утратил ни нагловатого остроумия, ни обходительности с женщинами. Он был грозой и восторгом всего дворца, и сама Хатшепсут любила его.
Одним холодным утром, на заре, Хатшепсут получила известие о смерти Мутнеферт. Ее удивлению не было предела. Она давным-давно позабыла о существовании толстой одинокой старухи, которая, так и не оправившись от смерти сына, провела в трех своих комнатах весь остаток жизни. Мутнеферт до конца жизни не перестала оплакивать Тутмоса. Своими слезами и стонами она много недель подряд изводила прислужниц, но наконец громкие крики горя сменились молчаливым, безжизненным безразличием ко всему, кроме памяти Тутмоса и молитв мертвым. Есть Мутнеферт почти перестала. Драгоценности пылились в шкатулках, потому что она перестала их носить, в комнатах, прежде наполненных болтовней и смехом, стояла тишина, и никто не приходил к ней, кроме Неферуры, которая заходила иногда посидеть рядом с ложем бабушки и послушать рассказы о былых временах, когда ее отец был царевичем, а мать – девочкой. Мутнеферт всегда недолюбливала Асет и много раз пеняла сыну за то, что он привел во дворец такую женщину. Она никогда не выражала желания видеть внука, но Неферуру любила настолько, насколько вообще могла любить кого-нибудь на закате своей жизни, и долгие паузы, во время которых они с девочкой сидели рядом и молчали, всегда действовали на нее умиротворяюще.
Неферура не плакала, когда мать сообщила ей о смерти Мутнеферт. Она только кивнула.
– Бабушка умерла изнутри гораздо раньше, чем снаружи, а все из-за моего царственного отца, – трезво заметила она. – Теперь она счастлива, ее сердце успокоилось рядом с ним. Я не стану ее оплакивать. Она рассердилась бы на меня.
И Мутнеферт положили в роскошную могилу, давным-давно приготовленную для нее супругом, Тутмосом I, и Хатшепсут присутствовала на похоронах, по-прежнему дивясь, как это Мутнеферт так долго прожила с ней под одной крышей и она ни разу о ней даже не вспомнила.
