Олег Широкий - Полет на спине дракона
Кроме того, всегда есть обозы. А в них — женщины, пища и добыча, раненые... Без обозов, еле бредущих в снежной степи, — верная погибель.
Поэтому, хочешь не хочешь, а придётся познакомиться с пешим войском поближе... Так что и лицо врага — своё кривое зеркало — не минуешь разглядеть. А в обороне пехота всегда сильнее конницы.
Войлочный хутангу-дегаль, перешедший Даритаю в наследство от Чимбо, оказался безнадёжно мал, но под ржание новых сотоварищей и их коней пришлось всё же его натянуть: поскольку какая-никакая, а защита.
Впрочем, добротный, из связанных друг с другом железных пластинок, ламеллярный[108] панцирь был только у Хачиуна. Остальные лучники напоминали укреплённые поверх седел войлочные шары, ведь стёганый войлок защищал только своей толщиной, более ничем. Впрочем, как бы в утешение носящим, он имел одно (увы, только одно) преимущество перед доспехами иного рода: сабля при ударе в нём увязала. Сверху, над «шарами», торчали пупырышками утонувшие в шерсти малахаев загорелые лица. Войлок сверху обшивался дешёвой тканью, у сотни, к которой относился Хачиун, — зелёного цвета. А кони у всех были рыжие.
В монгольском войске каждое подразделение имело только один, строго закреплённый за ним цвет боевой одежды. Это очень облегчало согласованность действий и поиск «своих» в кутерьме боя.
— А говорили-то, говорили, что все «коренные» монголы давно выслужились и сражаются в тяжёлой коннице, — ворчал Даритай, приноравливаясь к луку, оказавшемуся вдруг очень тяжёлым. Научиться обращаться с таким он мечтал всю жизнь, и вот теперь они — Даритай и лук — наконец встретились.
— Ну какие ж мы коренные монголы? — скорее с гордостью, чем с досадой, отозвался Хачиун. — Кераиты у нас тут, ещё найманы есть. Дружно молим Мессию, чтобы послал меткости. Иса хоть и учил: «Не убий», а помогает. А ты какому богу молишься?
— А я после нынешнего и не знаю, — отмахнулся Даритай, которому хотелось заняться луком, ничем иным. Он упорно не желал вспоминать то, что пережил недавно, а разговоры о боге тащили именно туда.
Лук капризничал.
— Попробуй натянуть, — поспешно встрял десятник, — да нет, не так. Большой палец согни, зацепи... Эх...
Даритай, внезапно взмокнув, потащил тетиву в сторону лица, от натуги ставшего грозным и страшным... О Небо, он никогда не думал, что это настолько тяжело.
— Хачиун, глянь-ка на него, — поддели справа. — Вот с такой рожей пусть и скачет, все урусуты со страху разбегутся.
Если научился чему, то чужая неуклюжесть просто невыносима. На свою-то, бывшую, всегда память коротка. Но Хачиун, приятно удивив Даритая, не взвивался, как всю Даритаеву жизнь взвивались по каждому поводу надсмотрщики. Объяснял терпеливо, спокойно, видно, и сам в своё время хлебнул лиха.
В жизни Даритая люди делились на две неравные части: на тех, кто издевался над подчинёнными именно потому, что когда-то издевались над ним, и других, которые были к ним терпимы и добры по той же самой причине. Таких, увы, всегда меньшинство, но Хачиун, похоже, принадлежал к этой меньшей половине.
— Стой, запамятовал я, — протянул ему десятник старый сыромятный ремень. — На вот, руку обмотай, а то по предплечью отыграет, отсушит. Попробуй ещё... так, та-ак. Ничего, привыкнешь.
Под его утешающее бормотание Даритай кривился и так, и эдак. Недовольный неумелым обращением, лук вертелся в руке.
— Ну ладно, — сдался десятник, — покуда стрелы мне отдай. В бою толку от тебя со стрельбою не будет. Сам понимаешь. — Он помолчал, как бы на что-то решаясь, опустил руку на пояс: — На вот, если что, отмахаешься, — протянул новому подчинённому собственную саблю, — после боя отдашь.
— А ты? — растерялся новичок.
— Издали отстреляюсь, не впервой. С тяжёлым всадником ежели Мессия сведёт, так всё едино не выгорит. Я-то знаю, а тебе спокойнее будет, с саблей. Будешь меня прикрывать — пользы больше.
Сабли в десятке были не у всех. Считалось, что лучники в прямое столкновение с врагом не вступают, а если случится такое — сами виноваты — нечего подпускать. Сабля — вещь дорогая, на всё войско не напасёшься. Впрочем, у кого из лучников они были, то и... были. Понятно, каждый разжиться саблей мечтал.
Увидев такое великое снисхождение к новичку, худощавый недовольно хмыкнул:
— Чимбо и стрелять умеет, а где он теперь — вызвать бы. И саблю этому отдаёшь. — Он обернулся к Даритаю с показной досадой, но по всему было видно — доволен. Не часто ощущаешь преимущество перед другими. В скучной жизни воина хоть этим утешится.
Теперь, когда опасность для Чимбо миновала, худощавому казалось: дунь на него, перешибёшь, резонно казалось несправедливым и глупым, что тот теперь прозябает в конюхах, когда именно в нём самая перед боем нужда.
— Хачиун, а Хачиун, поменяться бы им обратно, — загнусавил он больше для того, чтобы подразнить новичка.
Десятник обернулся, ответил серьёзно:
— Всё одно не успеем, это раз. Менять не будем — это два... — Хачиун явно был настроен взять Даритая под своё покровительство. — Этот кровью и страхом заплатил за то, чтобы быть с нами. А Чимбо, что Чимбо? Струсил, когда выпал ему жребий. Разве не так?
— Вроде и крепок ты, а рыхл, — на миг замолчав, худощавый тут же нашёл другой повод придраться к Даритаю. — Гляди, как надо! — Легко, без видимых усилий, он натянул тетиву за ухо. Не учил, не показывал, а красовался и унижал. — Вот так... — дерзко взглянул на насупившегося неумеху.
Уж чего-чего, а всяких способов унизить Даритай за свою жизнь богола насмотрелся, но и тут его заело. Он растерял мало свойственное ему смирение. И то сказать — сейчас слабину покажешь, так потом и вовсе заклюют.
— А ты у нас крепок, да? — на всякий случай покосился на Хачиуна — не вступится ли за своих. Нет, тот выжидательно улыбался.
Даритай притянул руку к тонкому запястью худощавого и тихонько сжал. Обидчик, не сдержав вскрика, не только выпустил лук, но и сам свернулся, как придавленная змея...
— Ох. Пу-пу... пусти же! — Во взгляде застыла с трудом сдерживаемая мольба...
Даритай разжал пальцы. Худощавый, вытирая взмокший лоб, нехотя поднялся.
— Неплохо, — сказал заметно скромнее.
Между тем Даритай, заставив округлиться глаза наблюдающих, будто бы невзначай отщипнул кусочек кожи от кончика сыромятного ремня. Порвать его рывком посередине, намотав на руку, могли тут многие, но отщипнуть кожу как бумагу?
Насмешливость худощавого сменилась восхищением:
— Ловко... Где научился?
Даритай не был злопамятен, скромно пояснил:
— Помял бы кожи с моё — тоже бы так сумел.
Он, конечно, умолчал о том, что силу кисти развивал намеренно, ублажая глупую мечту когда-нибудь выбиться в нухуры.
— Ну как же лук-то натянуть не можешь? — простодушно растерялся недавний обидчик.
— Просто разная сила, разная привычка, — охотно пояснил Хачиун, довольный исходом перебранки.
— Ничего... он быстро освоится, было бы желание. Лук натянуть — полбеды. Метко стрелять — вот что тяжелее... Кстати, Суду, — десятник указал на худощавого, — лучший наш стрелок. Где другой не попадёт в сайгака, угодит сайгаку в голову, вот он тебя и научит.
— Ну уж и лучший, скажешь тоже, — польщённо фыркнул Суду. Смутясь от похвалы, он вновь повернулся к новичку: — Не сердись, Даритай, будем друзьями, да?
Эльджидай-нойон, нахмурившись, выслушивал очередного туаджи. То, что стало ему известно о войске урусутов, мало способствовало панике, и всё-таки... Хотя он уже послал за подмогой к джихангиру, не отпускали подозрения, что Бату уж очень торопиться не будет. Дрязги между царевичами казались ему расплатой за полумеры, о губительности которых они давным-давно говорили ещё с Темуджином, в ту пору, когда с каганом можно было общаться, думая только о содержании разговора, а не о безопасности собственной шеи.
«Хан, ты поставил на важные должности заслуженных — не родовитых, восстановив тем самым попранную справедливость, — сказал ему как-то раз Эльджидай (он знал, что Темуджин любит, когда ему об этом напоминают) и, дождавшись довольной улыбки, продолжил: — Но хватит ли у тебя смелости быть верным самому себе до конца? Если нет, то наша с тобой борьба — временная отсрочка развала, не более».
Темуджин, ещё не утерявший в те годы человеческого, охотно подтвердил, что всего нужного ему хватит. Тогда Эльджидай задал ему несколько вопросов, из-за которых их отношения хоть и не испортились, но перестали быть столь безоблачными, как раньше. Вот такие это были вопросы:
«Сможешь ли ты уступить свой трон более достойному, буде такой найдётся? А если нет, чем ты лучше тех, кого свергал?» — это был первый удар ниже пояса, и Темуджин нахмурился. Да, здесь намечался тот рубеж, на котором заканчивались разглагольствования про «общую справедливость».
