Олег Широкий - Полет на спине дракона
«Сможешь ли ты уступить свой трон более достойному, буде такой найдётся? А если нет, чем ты лучше тех, кого свергал?» — это был первый удар ниже пояса, и Темуджин нахмурился. Да, здесь намечался тот рубеж, на котором заканчивались разглагольствования про «общую справедливость».
«Твои дети унаследуют улус по законам крови. Они возьмут его как подарок, не в трудах и лишениях это право заслужив. Разве не так? Сможешь ли ты передать трон не собственному потомству, а самому достойному?» — это был второй выпад.
Далее беседа шла уже на повышенных тонах, и Эльджидай тогда впервые почувствовал одиночество отчуждения. Он впервые понял: Темуджин защищает справедливость не по зову Бога, а просто потому, что именно сейчас это ему удобно.
«Нет! — распалившись, кричал каган, который в те годы ещё удостаивал друзей великой милости объяснить свои решения, потом перестал. — Для всех остальных — да, но только не для ханской семьи! Иначе каждый, поднимая голову к высокому трону, будет спрашивать себя: «А почему не я? »
Тогда Эльджидай кивнул, — мол, согласен — и они оба замолчали, наткнувшись на ту стену, которую не в силах были разрушить их молодые умы. Да и хан ведь во многом был прав — есть такая опасность, это верно.
В те годы Эльджидай только указал на дыру, а как заштопать — и сам не знал. Не знает и поныне. Он вовремя отказался от нездоровых споров: не знаешь, как чинить, не мешай другим ломать. Другие вовремя не остановились и попали-таки в немилость. Эльджидай хоть и стал осторожничать, но того разговора не Забывал. После смерти Темуджина произошло то, что и должно было произойти.
Завоёванная кровью возможность привести к власти достойных, (а не родовитых) с каждой травой всё уменьшалась и уменьшалась — это одна печаль. А есть ещё другая: как и следовало ожидать, царевичи меж собой не ладят. Правда, количество тех, кто осмеливался задать себе тот проклятый вопрос — «а почему не я» — всё-таки ограничивалось этим «кровавым» законом, законом власти по праву рода, ненавидимым выдвиженцами из разбойничьих низов. Не будь этого «несправедливого» права, сколько бы их было тогда? Страшно помыслить.
Хорошо ещё, что пока эта язва раздора ползёт по безобидной ложбинке, проявляясь в ревнивом состязании в том, кто более годен, чтобы разбить врага. Но увы, уже сейчас ревнивцы отталкивают локтями чужую славу, не давая ей проклюнуться. Сказкой, несбыточным улигером вспоминается золотое время Темуджина. Счастливые годы Эльджидаевой молодости, когда каждый знал: успех одного — это успех всех.
Подумав о таком, Эльджидай, конечно же, сразу вспомнил Юлюя Чуцая. Хитрый киданьский мангус не зря настоял, чтобы ВСЕ дети Темуджина послали своих сыновей в этот «вечерний поход». Неизбежно возникший раздор ему выгоден. Эта тонкорукая лиса тоже мечтает о создании державы, в которой умные правят глупыми. Для Чуцая умный — это тот, кто вызубрил их гнилые конфуцианские бредни.
А для нас? Тот, кто лучше умеет убивать?
Эльджидай, умеющий ценить иронию даже во врагах (вот и прискакали, канцлер ТВОЕЙ империи — уже враг), не мог не потешиться над этим остроумным вывертом джуншулина. Настаивая на своём, Чуцай объяснял это так: «Участие в походе объединённого войска из разных улусов империи укрепит наше единство, ибо ничто так не сближает и не мирит, как общий враг и общее дело».
Красиво, правильно. Не вдруг и поспоришь с таким. Простодушный Угэдэй, как всегда, клюнул. Вот так и надо интриговать: задумав сломать, объясняй свои действия желанием именно это «задуманное» сохранить. Это любого запутает. Эльджидай вдруг разозлился на себя за то, что должен ломать голову не о том, как выиграть это сражение с наименьшими потерями, а о том, как сделать, чтобы эта победа ослабила Бату и возвеличила его «природного» господина Гуюка. Да ещё так вывернуться, чтобы их общее «Дело Великого Чингиса» (никто уже не объяснит толком, что же это за «дело», но все понимают) неуклонно раздувалось, как жаба на чужом болоте.
«Ох, Темуджин, Темуджин, бедный друг мой. О том ли мы с тобой мечтали, утирая кислый пот? В каких-то краях летает твой неугомонный Сульдэ? — вздохнул ветеран. — Теперь ты кормишься вырванными сердцами своих верных нухуров, да? И не стыдно? Не пора ли отдохнуть от всего этого и разбить наконец урусутов? — спросил себя главный аталик Гуюка. — Дожили, докатились. Война стала отдыхом от интриг».
Сделав над собой усилие, Эльджидай вернулся, наконец, к мыслям о наступающих урусутах. Тем более что они уже на подходе, а в лагерь, к обозам (на радость Бату?) пускать их не следует.
— Дело дрянь, — поделился радостью Хачиун, — они остановились.
— Почему это плохо? — встревожился Даритай.
— Когда войско движется, оно не так кусается, а что ещё волнует лучника? — Хачиун отдышался. Его рыжий жеребец извивался в нетерпении, как угодившая в капкан огромная лисица. — Объясняю именно тебе, Даритай, потому что остальным всё понятно и так... Наша задача — не позволить урусутам засыпать стрелами тяжеловооружённые «тысячи», которые навалятся на пешцев с боков. Пускай отвлекутся на нас, а мы их тоже немного пощекочем. Не бойся, они никудышные стрелки.
— И очень даже кудышные, — возразил Суду. — Эти лесовики достают белку в глаз. — Он не любил, когда утешают ложью.
— Не в глаз, а в голову. Байки-то не повторяй, — пристыдил десятник, — и потом... — он нашёлся, — по неподвижной белке, понял?
Все они успели привыкнуть за последние годы к маневренной перестрелке с себе подобными лёгкими всадниками — кыпчаками и буртасами. Выскакивать мишенями перед тесно сгрудившейся толпой никто не рвался, и люди были излишне возбуждены.
— Почему плохо, если стреляют все сразу? — задал наивный вопрос Даритай и прежде чем получил ответ, уже и сам догадался.
— Чего тут не понять? Одна стрела летит прицельно и мажет. А так — будто снег на голову тяжёлым всадникам, во-он тем. — Суду азартно махнул назад, оскалился: — Хочешь туда, под снежок, а?
— Да нет. Не тянет, — подыграл ему Даритай.
Сигнальные стрелы-йори капризно заголосили, как стая чаек над осенним Итилем. Огненные рыжие кони, сомкнувшись друг с другом, слились в один пляшущий на ветру костёр. Даритаев жеребец — без дополнительных усилий со стороны всадника — занял надлежащее место (не успеешь — голову стрелку долой, потому давно приучен).
— Ну всё... урагша, помоги нам пресвятой Траян, — не скомандовал, скорее просто сказал Хачиун. Каждый из этих опытных воинов мог командовать десятком не хуже его самого (правда, никого из них производить в десятники не спешили), каждый знал, что и когда делать, за исключением этого довеска Даритая.
На вытянутом лице Суду проступили жёсткие складки. Он плавно протянул руку к висящему на спине саадаку, как будто замахиваясь для удара сверху. Красная лакированная стрела-годоли (длинный узкий наконечник для дальнего боя) легла на костяные рога-изгибы.
Премудрость стрельбы из большого костяного лука состояла в том, что тетиву не натягивали — от неё как бы «отталкивались» луком вперёд, задерживая тетиву у щеки, после чего рывком «добирали» её до уха.
С разгона на рысях сотня плавно перетекла в галоп. Остроконечные шеломы урусутских лучников, чудно не отороченные мехом, стремительно приближались и били в глаза своей чужеродностью. Густая растительность, покрывавшая низ лица, делала урусутов похожими на странных мохнатых животных, из-за чего все они казались на одно лицо. Даже тетиву они натягивали диковатым способом: сгибая руку в локте. От этих нечеловеческих ужимок Даритаю показалось, что все они целят именно в него. Это вдруг стало давить так сильно, что он напрягся, сжался, растёкся по седлу. Такой животный страх испытываешь перед зверем, перед существом иной природы, а не разумным человеком.
Луки у урусутов были меньше размером — подобные можно встретить у «лесных племён» за Селенгой, и это вдруг рассмешило, отчего на сердце заметно полегчало.
Обычно при походах в степь (чего не мог знать Даритай) рязанцы и суздальцы зазывали конных стрелков из половцев, но в эту неудобную зимнюю пору (спасибо великому Субэдэю) все наёмники грели кости в городках-зимовниках. Поэтому Юрию Игоревичу, чтобы обеспечить тяжёлым ратникам хоть такое прикрытие, пришлось спешно сгонять с ловов бельчатников и соболятников. Немногих, имеющих самострелы, князь собрал вокруг себя.
— Спокойно! — заорал в ухо Хачиун. — Не бойся! Тут все стрелы на излёте, не пробьёт — далеко! Разве что в глаз попадёт! — Он вдруг насупился. — А вот теперь осторожно, приближаемся!
Суду, не сбавляя хода, привстал на стременах. Всё произошло так быстро, что Даритай не успел, проморгал тот миг, когда из рук худощавого сорвалась багровая деревянная молния. Какой-то грузно сбитый урусут в кольчуге поверх кожуха припал на колено, будто желая найти что-то в снегу. Несущаяся под конским животом шустрая земля унесла эту картинку куда-то назад.
