Бурсак в седле - Поволяев Валерий Дмитриевич

Эпов нахмурил лоб.

— Помириться? Белому с красным? Это невозможно, господа. Когда вернется атаман, я изложу ему ваши требования.

Атаман вернулся через сутки. Узнав об офицерском бунте, рассвирепел. Первым делом содрал погоны с Эпова.

— Ты больше не мой заместитель! — Крикнул конвою: Арестовать его!

Несчастного Эпова уволокли в кутузку, как рядового казака. Следом Калмыков велел посадить под замок всех бунтовщиков.

Кроме офицеров-артиллеристов и конной офицерской полусотни против атамана выступили юнкеры артиллерийского училища — они поддержали своих командиров. Арестовывать юнкеров было неприлично — молодые ребята, жизнь еще не познали, не обучились ее азам, погорячились малость, но атаман с этими аргументами не стал считаться, также велел запихнуть в кутузку.

Калмыков велел разослать по станицам телеграммы, в которых обвинял взбунтовавшихся офицеров во всех смертных грехах и прежде всего в хозяйственной разрухе, якобы существовавшей в «отрядах пушкарей!». Эпова не просто втоптал в грязь, объявив, что есаул подсиживал его, войскового атамана, плел интриги и хотел забраться в главное кресло в войске. Бедный Эпов попал, как кур в ощип — в одночасье лишился всего: и погон, и жалованья, и свободы… да еще на него повесили позорное обвинение.

Узнав об этом, Эпов не сдержался, заплакал.

Разослав телеграммы по станицам, Калмыков решил разослать такие же «молнии» и по воинским частям: ему хотелось, чтобы казаки поддержали его, защитили, в конце концов. От обиды у атамана даже усы дрожали.

Но не все отнеслись к атаману с сочувствием. У него наметился серьезный разлад с войсковым правительством. Все дело в том, что атаман находился в Хабаровске, а правительство заседало во Владивостоке, связь между ними существовала очень слабенькая — только по телефону, по глухим проводам, которые часто обрезали партизаны, да по телеграфу. А современное устройство это зависело от проводов… В общем, воинское начальство действовало само по себе, а правительство само по себе, очень часто из этих двух контор исходили распоряжения совершенно противоположные.

Почесав затылок, атаман пришел к выводу, что правительство, распустившее свое пузо в сытом городе Владивостоке на французских булочках, паштетах и пирожных безе, да на сырой японской рыбе, тоже причастно к бунту офицеров и рубанул кулаком по плошке с молоком, которую Гриня Куренев заботливо поставил перед ним.

Плошка — вдребезги, молоко — в брызги. И брызги, и глиняные осколки разлетелись по комнате.

— М-мать твою! — прорычал атаман грозно. — Разожрались, мышей совсем ловить перестали! Подать сюда… — он на секунду осекся, вспоминая, кто же нынче руководит войсковым правительством, поморщился недовольно: правительством руководил свой человек — Савицкий, которого атаман лишь недавно отправил из Хабаровска во Владивосток наводить порядок, — недовольно крякнул в кулак: — Мда!

В двадцатых числах мая там верховодил Зибзеев, но во время офицерского бунта Зибзеев подал в отставку, и атаман принял ее; на место Зибзеева направил Савицкого — больше направлять было некого… Вызывать Савицкого на ковер и снимать с него стружку не хотелось бы. Калмыков еще раз крякнул в кулак:

— М-да!

Но чего не сделал атаман, то за него сделал Савицкий — он сам прислал в Хабаровск телеграмму о несогласии правительства с политикой, которую проводил Калмыков.

Это был удар поддых. Калмыков взвыл, затряс кулаками, а ничего поделать не смог. Надо было выправлять ситуацию.

Он разослал по станицам новую телеграмму — на этот раз о немедленном созыве войскового круга.

— Выбирайте себе нового атамана! — заявил он во всеуслышание, зайдя к казакам в казарму. С одной стороны, надо воевать с красными, с другой — с вами… Зачем мне все это нужно?

Калмыков рассчитывал, что его будут уговаривать, но казарма в ответ угрюмо молчала: атаман по привычке озадаченно поскреб ногтями затылок — а может, он погорячился, отправив телеграмму о созыве внеочередного войскового круга? Вдруг круг не поддержит его и изберет своим предводителем того же Шевченко? Хотя Калмыков уже вычеркнул вахмистра из всех списков…

Это будет, конечно, ударом ноги ниже пояса, в переднюю часть — Калмыков посерел от досады и внезапно возникшей внутренней боли, будто ему действительно врезали ногой по мужскому достоинству…

Не произнеся больше ни слова, он покинул казарму.

Проведение войскового круга было назначено на пятнадцатое июня в станице Гродеково.

Калмыков недоумевал: как же его могли предать самые близкие люди? Эпов, Савицкий… Ему даже в голову не приходило, что эти люди и не думали предавать его — они как были верны своему атаману, так верны и остались, но обстоятельства, в которые они угодили, были сильнее их.

Иногда атаман принимал решение без всякого согласования с правительством — ведь расстояние между Хабаровском и Владивостоком около тысячи километров, много не насогласовываешься, — и это приводило часто к недовольству, как понял Савицкий, не только в войсках, но и в станицах.

Члены правительства, собравшись в кабинете Савицкого, высказывали ему в лицо все, что по этому поводу думают.

Савицкий расстроился и послал телеграмму атаману — ему казалось, что атаман не понимает опасности этой вилки. Она может привести войска к развалу.

Авторитет атамана падал, еще немного — и вообще шлепнется на землю.

Надо было принимать решительные меры. Калмыков привычно почесал затылок, словно бы эта нехитрая процедура приводила мозги в действие.

Неприятные вести пришли и с запада: колчаковские войска не могли сломить сопротивление Красной Армии и побежали с фронта… В Сибирь. Еще два-три дня — и пресловутый Уральский фронт перестанет существовать.

Давний покровитель и шеф Калмыкова Семенов, считавшийся не только главой забайкальских казаков, но и походным атаманом всех Дальневосточных казачьих войск вновь выступил против Колчака, — ну, не любил он адмирала, и все тут! — Григорий Михайлович никак не мог смириться с тем, что Александр Васильевич, а не он, является верховным правителем России…

Дело дошло даже до того, что Деникин прислал с юга России телеграмму Семенову, в которой обвинил забайкальского атамана ни много ни мало, как в измене Родине.

Партизаны беспокоили Калмыкова все чаще и чаще. Он зло сжимал кулаки:

— Ну, червяки красные, погодите!

Калмыков понимал, что против партизан нужна общевойсковая операция — походами в тайгу немногочисленных карательных колонн не обойтись, — на партизан надо накидывать широкую и частую сеть. Атамана натянул на себя парадный мундир и поехал в штаб к японцам.

Месяц май в Хабаровске всегда был жарким, с высоким слепящим небом: без единого облачка, с легким ветром, приносившимся из амурских далей; женщины преображались, делались красивыми, наряжались в яркие платья, мужчины тоже преображались, становились похожими на влюбленных фазанов.

Кстати, фазанья охота под Хабаровском считалась в мае роскошной, фазаны сами прыгали в ягдташи, садились на стволы ружей и пробовали склевывать мушку… Похлебку из фазана атаман очень любил — Гриня Куренев готовил ее знатно…

Плюнуть бы на все, забыть про войну и союзников, про баламутов-казаков и дым горящих деревень, подхватить бы «зауэр» и махнуть в сопки за фазанами. Атаман жалобно сморщился, дернул одним плечом, словно бы хотел от чего-то освободиться, и вновь застыл на сиденьи автомобиля, который вез его в японский штаб, приняв чинную и важную позу.

Японцы поняли атамана с полуслова:

— Вы правы, господина Калмыков-сан, надо провести большую операцию против партизан, — сказал атаману переводчик — тщедушный пехотный лейтенант из штаба разведотдела.

— Только надо успеть провести до пятнадцатого июня, до войскового круга, — поторопился заметить атаман.

Лейтенант понимающе вздернул крохотные бровки, прилипшие словно две мухи к железной оправе очков. Что такое «войсковой круг», он не знал. Жалко, не было в штабе старого друга подполковника Сакабе — тому ничего не надо было объяснять. Несмотря на свой неприступный высокомерный вид — Сакабе все понимал с полуслова. Наверное, он уже стар полковником…