Аркадий Савеличев - Генерал террора
Пароход должен был идти до Казани, но Казань тем временем, не дожидаясь эсеровского вторжения, заняли чехословаки. Бои шли уже выше Казани, под Свияжском. Пароход дальше Васильсурска не пошёл. До Казани оставалось четыреста вёрст, и не было здесь железных дорог.
К Савинкову и его спутнику присоединились ещё двое офицеров, тоже членов «Союза». Наняли лошадей и уже вчетвером двинулись на северо-восток, в город Ядринск.
Там были немедленно арестованы. Красные армейцы не церемонились:
— Кто такие? Откеля?
— Не видите? Свои.
— Может, буржуи?
— Сам ты буржуй! Мы — товарищи.
Обиделись. Такое бесцеремонное обращение с властью не понравилось. Старший приказал:
— Ведите в участок! Р-разберемся!
Там было два десятка красноармейцев. Савинков снова вынул свой магический паспорт. Но ни один из двадцати не умел читать. Привели какого-то служившего красным гимназиста. Тот начал громогласно:
— По постановлению Совета рабочих и солдатских депутатов Северной Коммуны Слесарёв Иван Васильевич... делегат Комиссариата народного просвещения... направляется в Вятскую губернию... для организации помощи пролетарским детям...
— Дети? Какие дети?.. — посыпались новые вопросы.
— Так тут написано, — обиделся за свою грамотность гимназист. — Пролетарские!
— А подпись? Подписано?
— Самым лучшим образом, — витиевато изъяснился грамотный гимназист. — Луначарский!
— Это нарком, что ль?
— Слышал, паря?
— А ты слышал?..
Взаимным вопросам не было конца Переглядывались, курили, щупали скреплённый красной печатью мандат.
— Дела-а!..
— Ты не буржуй, что ль?
— Говорю вам — товарищ. Еду по личному заданию товарища Луначарского. А это, — указал глазами на своих спутников, — мои сопроводители-подчинённые. Иначе нельзя в такое время. Задание важное, сами видите.
— Ви-идим!.. Важное!
— А я уж и затвором щёлкнул... гы-ы-гы!..
От таких шуток становилось не по себе. Но — терпение, терпение...
— Не обижайтесь, он у нас такой, — ткнули в бок щелкателя затвором. — Третьего дня пымали двух, из Ярославля недобитки пробирались... У кого слаба рука, у кого глаз плох, а тёзка твой, — поощрительно поторкали плечами возгордившегося щелкателя, — единолично на новое местожительство определил... гы-ы-гы!..
Не исключено, что Савинков лично знал этих несчастных беглецов, но приходилось играть роль несгибаемого «товарища комиссара».
— Туда им и дорога... контра!..
— Контра, уж как есть!
— Костюра белая, кровища доподлинно красная... гы-ы!.. Помянем контру?
Кружки железные появились, бутыль чуть ли не ведёрная, сивуха разливанная. Не морщись, не морщись, пока жив!
Ночевали в избе вместе с красными армейцами. До трёх часов ночи пришлось рассказывать о положении дел в Петрограде:
— Голодают пролетарии... дети, сироты...
— Ну а нарком... он образует положение, Луначарский-то?..
Позабыли, а может, и не знали, что правительство давно в Москве. Хорошо, ещё про товарища Ленина и товарища Дзержинского не спросили. Про старого друга Толю Луначарского проще простого отвечать и врать не надо:
— О, какой нарком!.. Мы с ним ещё в девятьсот третьем году в одной ссылке были. В Вологде-городке...
— Мать честная! — восхищённо перебили. — Так и я же вологодский!
А если уж и сам командир вологодский — так ней до дна. «Иван Васильевич Слесарёв» надрался с красными армейцами истинно вусмерть. Иначе нельзя, не поверили бы в слесарскую сущность.
Зато уж утром начальник гарнизона города Ядринска, бежавший с германского фронта унтер-офицер, прищёлкнул каблуками:
— Чем мы можем помочь вам, товарищ Слесарёв?
Товарищ Слесарёв знал, что отвечать:
— У меня паспорт, выданный Северной Коммуной. Теперь я нахожусь в пределах Нижегородской Советской Республики. Вы будете очень любезны, если выдадите от себя соответствующее удостоверение.
Товарищу Слесарёву было выдано настоящее удостоверение, за настоящими подписями и печатями. В нём снова, и уже местным языком, излагалось, что он в сопровождении охраны «едить, значить дело, по делам дитей-пролетариев в Вятьскую губернь...». То ли гимназист был неграмотный, то ли другой какой писарь писал. Ладно. Всё прекрасно. Пусть здравствуют пролетарские дети!
В тот же день «товарищ Слесарёв» при содействии начальника гарнизона купил довольно крепкий тарантас. Пару лошадей расторопный унтер-офицер тут же реквизировал у какого-то попа. Прости, батюшка!
Сели — поехали с ветерком.
Но до Казани было ещё далеко. На всех дорогах пылили красноармейские разъезды. Под сеном в тарантасе оружие, не только наганы — винтовки. Революционный бедлам в Ядринске помог обзавестись даже гранатами. Однако рассчитывать на победу при встрече с целым конным разъездом не приходилось: там меньше десяти сабель не бывало. Не все ж такие, как в городе Ядринске, покладистые. Начали присматриваться к «товарищу Слесарёву»:
— Пролетарии, говорите? Что-то уж морды больно откормленные!
— Какие есть, товарищи. Наша власть — наше и пропитание.
— Ага, питание... Вперёд по дороге, не оглядываться!
А чего оглядываться. Вдарили по лошадям, когда маленько оторвались, руки под сено — и в гранаты! На этот раз обошлось. А дальше?..
Решили переправиться на левый берег Волги. Там леса дремучие, скрываться и обороняться гораздо удобнее. Да вот беда: никто никому не верит. Красный ли, белый ли — с крестьянина дерут последнюю шерсть. Вопросы — как литые пули:
— Откелева? Большевики?
Стало заметно, что больше боятся большевиков. В этом глухом углу Казанской губернии и железная-то дорога за сотню лесных вёрст. Малограмотные черемисы, татары, русские старообрядцы. Таиться среди них не имело смысла. Новую власть они ненавидели истинно звериной ненавистью.
— Мы не большевики, — сказал Савинков очередному провожатому. — Мы офицеры. Едем сражаться против красных. Что, новые власти лютуют?
— Ой как!.. Истинно звери. Влась, одним словом. Церкви грабют, у татар мечети взрывают. Попов так просто стреляют... Этих, в чалмах... так и пожалеть некому... Что татарин, что русский — одинакова смерть. Зима скоро, а хлеб поотбирали. Как зимовать?
— Защищайтесь. Есть у вас мужики?
— Были, да сплыли. Калеки непотребные...
— А ты вот, парень? Не мужик?
— Я-то?..
Вопрос задел за живое. Проводник на этот раз был не старше тридцати. Явно бывалый.
— Воевал?
— На германском.
— Так вдарьте по грабителям! Собери отряд, других таких же... Чем не командир?
Провожатый признался, что винтовки кое у кого есть — с фронта притащены, без дела под застрехами пылятся. Даже пулемёты припрятаны.
— Артиллерии бы нам... Артиллерист я, не пехота ржавая. У гвардии полковника Перхурова служил. Случаем не встречали?
— Не встречал, — Савинков доверчиво, как этот парень, улыбнулся. — Но... полковник Перхуров и сам скоро сюда прибудет. Служи!
— Рад стараться, ваше благородие! — в тряском тарантасе вытянулся парень, чуть не свалившись за обчучок.
Так и пятый с ними оказался. Тоже унтер-офицер — надо же, везде унтера! Степаном Посохиным назвался. В полчаса дорожными друзьями оказались.
На целую неделю до зубов вооружённый тарантас потонул в заволжских лесах. От жары и безделья перед глазами опять то и дело возникал бедняга Ропшин. А ему и в нынешних днях прошлое мерещилось. Истинно, земля Мельникова-Печерского — читывал Ропшин, размышлял даже над загадкой русской души. Особенно староверской. Здесь если и попадались деревни, так старой веры. Совсем уже не таились перед ними. Да и Степан Посохин места эти знал — сплавщиком перед армейской службой работал, по Каме и Вятке. Были, оказывается, по левобережью хорошо накатанные, но недоступные для большевиков дороги. Впрочем, как и для царских жандармов. Не рисковали сюда соваться ни старые, ни новые власти. Дороги только для своих, для посвящённых.
Лето стояло прекрасное. Дни безоблачные, жаркие. Но под шатрами елей, сосен и дубов не пекло. Иногда попадались настоящие дремучие места, где и нога человеческая едва ли ступала. Всё шире, привольнее дубравы широколиственные распахивались. И — ни единой вроде бы деревни. Чудеса!
— Деревни в двух-трёх вёрстах от Волги ставились, — объяснил разговорчивый провожатый. — Подальше от глаз всякой власти. На малых протоках живут люди. Оно хорошо было, чтоб и от волжских разбойников прятаться. Нынешние красные разбойники не лучше, но не суются в левобережье. Здесь закон — родимый лес. Кого надо — похоронит, а кого и на крыльях вынесет. Нас, например. Но-о!..
