Валентин Азерников - Долгорукова
— Не знаю, чертовщина какая-то! — досадливо отмахнулся он. — Право, ничего не могу понять. Вроде бы всё было сделано точно так, как наставлял меня Кибальчич. Я, конечно, не техник, но в таких простейших вещах разбираюсь. Очень странная история...
— Упустить такую возможность, — продолжала пилить его Аня.
— Будут у нас ещё возможности. Он от нас никуда не уйдёт, — огрызался Желябов. Она понимала, что он расстроен больше всех, что он, руководитель операции, по какому-то недосмотру провалил её.
— Может, его и в самом деле хранит Бог? — наконец предположила она, выросшая в поповской семье и не чуждавшаяся веры. — Ты гляди, сколько покушений было, а всё мимо.
— Ах, отстань, тараторишь тут! — раздражённо отмахнулся он. — Бог, Бог, да сам не будь плох. Похоже, я виноват, чего-то там недосмотрел... Разберёмся.
Во всё время, когда они собирались в обратный путь, Желябов был мрачен и молчалив. Его грызло сознание собственной вины. Ясное дело: недосмотрел, не понял, там, в Центре, в Питере разберутся. Корить не станут, зная, что он казнит себя сам. И ещё долго будет казниться, виноватиться. Ибо Желябов был более чем ответственный человек, чья преданность делу «Народной воли» и группе «Свобода или смерть» граничила с самопожертвованием.
— Досадно, конечно, — встретил их Александр Михайлов, — но что поделаешь — не судьба. Давай разбираться.
Вокруг них собрались все технари. Желябов стал показывать, как он соединил концы проводов.
Так и есть, Андрюша, — в тоне Михайлова слышалась некая сострадательность. — Ошибся ты. Ну да ничего: в Москве царя стерегут Соня Перовская и Ширяев. Уж они-то, надо полагать, не дадут промашки. Конь о четырёх ногах, знаешь ли, и тот спотыкается. Споткнулся и ты.
Но Желябов был безутешен.
Глава тринадцатая
БОГОСПАСАЕМЫЙ, БОГОХРАНИМЫЙ...
Боюсь милостей. Время прошло, когда
царская власть могла быть изобретательна
на милости и жаловать по благоусмотрению,
что угодно, кому угодно и за что угодно.
Власть и право сохранились, но взгляд со
стороны другой. Милости прежде принимались
с поклоном, теперь с поклоном и критикою...
Общественное мнение есть теперь и у нас,
но оно не имеет организованной основы
потому именно, что этой основы нет, оно
колобродит и может только мешать, а помогать
и служить не может.
Валуев — из Дневника— Дом покупают не в одиночку, а при свидетелях, — назидательно говорил Александр Дмитриевич Михайлов, не раз сетовавший, что в организации много Михайловых и что кому-то надо переменять фамилию, и он даже готов это сделать.
Домовладельцем решили сделать Гартмана — у него-то самый солидный вид. Характером он был лёгок: покупать так покупать, готов на всё, лишь бы деньгами ссудили. Партийная касса была тоща, но дело представлялось важным и денег стоило. К тому же Гартман объявил, что умеет торговаться, что стоял за прилавком у деда и вообще у них в семье коммерческий дух был развит.
Отправились вчетвером: Гартман, Перовская — супруга-де, Михайлов и Морозов. Шли улочками, ветвившимися вдоль полотна за Курским вокзалом. Кое-где белели бумажные наклейки: «Сдаётся квартира из четырёх комнат с мебелью...», «Продаётся часть дома...».
— Часть нас не устраивает, — категорично объявил Михайлов. — Дело слишком серьёзно и должно делаться без помех, за забором и прочно затворенными дверьми.
Первый день вышел холостым — набродились, устали и ничего подходящего не обнаружили: не покупать же двухэтажный кирпичный дом, который через два часа после взрыва придётся бросать. Да и денег таких у них не было.
На второй день вышла удача: покосившийся деревянный домишко под тесовой крышей, совершенная деревенская изба в четыре окошка со ставнями, и железная дорога в полутора десятках саженей. Дешёвка! Продавала его барыня из соседнего весьма капитального дома, дама из светских, тотчас заговорившая с Гартманом по-французски, признавшая в нём своего. Он объяснил, что снимает дом под скорняжную мастерскую, что намерен устроить подвал для хранения товара, который поступает по железной дороге, а это его супруга и компаньоны. Супруга вставила к месту несколько французских фраз, и обе стороны обменялись любезностями.
— Дом-то весьма неказист, нам придётся его перестроить, — болтал Гартман без умолку. Михайлов его поддержал — и тоже по-французски, чем окончательно сразил даму. Она сказала:
— Да я много с вас и не возьму, сама понимаю, что товар далеко не из лучших. Владение это выморочное, я была опекуншей его владелицы, из обнищавших дворян, царствие ей небесное.
Сторговались, составили купчую на имя Сухорукова, достаточного подрядчика, как отрекомендовался Гартман.
— Вот вам ключ от замка, а в случае каких-либо недоразумений милости прошу жаловать ко мне.
— Благодарю вас, мадам, поскольку мы тут люди новые, то и могут возникнуть вопросы, так что уж не обессудьте... Придётся. На первых порах мы с супругою станем обживаться, кое-кто из компаньонов подселится. Завтра же начнём переселяться. С товаром.
Товар был тщательно упакован в большие деревянные ящики. В них были латунные трубы, начиненные динамитом. Всю остальную запальную часть должен был доставить Степан Ширяев.
Мастерская — это удобно: можно подвозить товар, встречать клиентов. Михайлов настаивал на вывеске, но было сочтено, что можно с ней и повременить: улочка-то не шибко людная.
Забор был ветхий, весь в дырьях, пришлось обшить его тёсом, потому как за ним творилось сокровенное дело. Стали копать подвал. Однажды заглянул квартальный надзиратель, ему уже было известно, что дом куплен под мастерскую. Его ублажал Степан Ширяев — мастер заговаривать зубы. Комнат в доме было всего четыре, одну из них приспособили под столовую. Степан усадил его за стол, обильно заставленный закусками и бутылками.
— Вот копаем подвал, товар у нас деликатный, портящийся, — объяснял он, подливая квартальному. — Должно хранит его в надёжном месте, деликатный товар. Мы его, подвал этот, просторным сделаем, камнем обошьём. Стало быть, работы много, наняли вот лишнего человека — копаля. Покамест одни расходы.
— А вы кто будете? — поинтересовался квартальный, опрокидывая в себя стопку.
— Я-то? Я компаньон хозяина. Они с супругою отправились на станцию принимать товар.
— Дело-то доходное? — продолжал допытываться квартальный.
— А вот как развернёмся, то и покупатели пойдут. Господин Сухоруков оповестил через газеты о нашем заведении.
— Через газеты? Ишь, можно полагать, дело сурьёзное, раз через газеты, — уважительно произнёс квартальный. Он уже глядел осовело, и язык у него заплетался. — Ну-с, я пойду. При исполнении нахожусь, премного благодарен, опасаюсь перебрать.
Он долго тряс руку Степана, умильно сощурившись. Обещал наведываться, что не вызвало энтузиазма. Впрочем, подвал был обнародован и, так сказать, процензурован. Дворик был невелик, но место для вынутой земли нашлось за сараем, а потом и за ретирадой. Земли же предполагалось вынуть много: подземную галерею должно было протянуть на двадцать сажен, под самое полотно.
Никто из них не был землекопом ни разу в жизни. Казалось бы, ну чего проще выкопать подземный ход. Однако осложнения встречали их с каждым шагом. То откуда-то начинает сочиться вода, то осыпаться земля, то какие-то плотные вкрапления, каменные залежи препятствуют продвижению.
Возились долгонько, хорошо, что взяли время с запасом, на этом настоял всегда предусмотрительный Михайлов. Как обычно, он оказался прав.
— Господи, а что, если?.. — не договаривала Соня Перовская. И все понимали, что стоит за этим «если». Если вся эта огромная работа окажется напрасной тратой сил, средств и драгоценного времени. Их ещё не успели уведомить, к чему привели усилия их товарищей под Одессой и Александровском. Там тоже шла напряжённая подготовка к встрече царского поезда. Было решено, что никакого уведомления и не следует дожидаться: само по себе будет видно. Да и газеты тотчас оповестят, если произойдёт катастрофа.
И они рыли и рыли — днём, вечером, а порою ночью. До изнеможения. Иной раз думалось: зачем всё это?! Иной раз затея представлялась и вовсе дурацкой. Для того чтобы убить одного человека, надобно купить дом, день за днём рыть подкоп, опасаясь, что в один прекрасный момент земля может обвалиться и все их усилия пойдут насмарку. И в конце концов окажется, что всё это было зазря, что царский поезд миновал Москву.
Всё решительно было погружено во мрак. Иной раз самых трезвомыслящих из них — были и такие — брала оторопь: зачем всё это, зачем? Ну убьют они царя, а далее-то что? Плеханов прав: на престол взойдёт царь с тремя палочками вместо двух. Преследования резко ужесточатся, ряды их соратников будут вконец опустошены. Никакого восстания, на что все надеялись, не будет, оно никак не подготовлено, а стихийно возникнуть не может: Александр II для народа — освободитель и царь-батюшка. Жизнь в деревне многим из них показала: крестьяне за ними не только не пойдут, но и выдадут зачинщиков бунта...
