Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута
— Нет. — Пенгалигон берет зеркало для бритья. — Мы заставим удачу повернуться к нам лицом.
Капитан выходит из каюты в тот самый момент, когда часового — его фамилия Бейнс или Пейне — сменяет другой матрос, Уокер, прозванный Шотландцем: они отдают друг другу честь. На батарейной палубе Уолдрон, старшина — артиллерист, стоит на коленях у орудия вместе с Моффом Уэсли, парнишкой из Пензанса. В полумраке и в шуме бушующего моря они не замечают прислушивающегося к ним капитана. «Давай с самого начала, Мофф, — говорит Уолдрон. — Что первое?»
— Пробанить ствол влажной щеткой.
— А если какой‑нибудь сучий кот сделает это плохо?
— Он оставит угли с прошлого выстрела, а туда же нам порох загружать, сэр.
— И артиллеристу оторвет руки: я такое однажды видел, и мне хватило. Что второе?
— Заложить пороховой заряд, сэр, или просто засыпать порох.
— А порох принесут в клювах маленькие птички?
— Нет, сэр. Порох я приношу с порохового склада, который на корме, сэр, всякий раз — для одного выстрела.
— Так и надо, Мофф. А чего бы нам не хранить все здесь?
— Одна искра разнесет нас на хрен, сэр. Третье, — Мофф считает, загибая пальцы, — утрамбовываем порох поплотнее прибойником, сэр, четвертое — закладываем ядро, пятое — заталкиваем пыж, потому что при качке ядро может выкатиться прямо в море, сэр.
— И тогда покажем себя настоящими французиками. Шестое?
— Выкатываем орудие, чтобы лафет крепко прижался к фальшборту. Седьмое: трубку с порохом в запальное отверстие. Восьмое: поджигаем его с помощью кремня и огнива, и поджигающий кричит: «Отойти!» — и порох в трубке поджигает основной заряд в стволе, и пушка стреляет, и все, что на пути ядра, разлетается в клочья.
— И что при этом происходит с лафетом? — вступает Пенгалигон.
Уолдрон захвачен врасплох, как и Мофф: он вскакивает слишком быстро, чтобы отдать честь, и ударяется головой.
— Не заметил вас, капитан; просим прощения.
— И что при этом происходит с лафетом, — повторяет Пенгалигон, — мистер Уэсли?
— Откатывается назад, пока его не останавливают крепежные веревки и каскабель.
— Что может откатывающееся орудие сделать с ногой, мистер Уэсли?
— Ну… эта… от ноги совсем немного останется, сэр.
— Продолжайте, мистер Уолдрон, — Пенгалигон идет дальше вдоль правого борта, вспоминая те дни, когда был подносчиком пороховых зарядов и держался за канат, протянутый поверх голов. С ростом пять футов и восемь дюймов, то есть гораздо выше среднего роста матросов, ему приходилось постоянно следить за тем, чтобы не ободрать голову о подволоку. Он сожалеет, что недостаточно богат и у него нет призовых денег, чтобы купить порох для пушечной практики. Капитанов, которые используют более трети запасов на подобные упражнения, морское командование не жалует.
Шесть ганноверцев, которых Пенгалигон переманил с китобойца на острове Святой Елены, моют — и хорошо все делают — скручивают и убирают пустующие гамаки, готовясь к надвигающемуся шторму. Они здороваются хором, чуть картавя: «Капита — р-н», и замолкают, предпочитая заниматься своим делом в тишине. Чуть дальше другие матросы под присмотром лейтенанта Абела Рена драят палубу горячим уксусом и пемзой. Для маскировки верхняя часть корабля грязная, но нижним палубам нужна защита от плесени и затхлого воздуха. Рен с размаху ударяет матроса тростью из ротанга и ревет на него: «Скрести надо, а не щекотать, ты, красотуля!» Затем делает вид, что только сейчас замечает капитана, и отдает честь:
— Добрый день, сэр.
— Добрый день, мистер Рен. Все в порядке?
— Лучше не бывает, сэр, — отвечает бравый, задиристый второй лейтенант.
Проходя мимо отгороженного парусиной камбуза, Пенгалигон откидывает полог и вглядывается в закопченный, дышащий паром пятачок, где обслуга помогает коку и его помощнику разделывать продукты, поддерживать огонь и следить, чтобы не перевернулись медные котлы. Кок кладет кусок соленой свинины — четверг всегда свиной день — в бурлящую жидкость. Пекинская капуста, ломти ямса и рис добавляются, чтобы загустело варево. Дворянские сыновья воротили бы нос от такой еды, но матросы едят и пьют куда как лучше, чем в порту. Личный кок Пенгалигона Джонас Джонс хлопает пару раз в ладоши, чтобы привлечь внимание камбуза: «Ставки сделаны, парни».
— Ну что ж, начнем игру, — объявляет Чигуин.
Чигуин и Джонс — у каждого курица в руках — трясут ими, приводя тех в полный ужас.
Дюжина мужчин на камбузе монотонно распевает в унисон: «И — раз, и — два, и — три!»
Чигуин и Джонс секаторами отрезают головы курицам и отпускают их на пол. Моряки начинают подбадривать брызгающие кровью тушки, которые бегают по полу и хлопают крыльями. Полминуты спустя, когда курица Джонса еще дергает лапками, лежа на боку, рефери объявляет курицу Чигуина проигравшей: «Эта померла, парни». Монеты меняют своих хозяев — переходят от хмурящихся к улыбающимся во весь рот, а тушки птиц переносят на лавки, чтобы ощипать и выпотрошить.
Пенгалигон мог бы наказать обслугу за столь неуважительное отношение к офицерскому обеду, но он продолжает прогулку, направляясь к лазарету. Деревянные перегородки не доходят до потолка, чтобы в лазарет проникал свет, а больничный воздух выходил наружу. «Не — не — не, титька ты безголовая, поется так…» — говорит Майкл Тоузер, еще один корнуоллец, попавший добровольцем от брата капитана, Чарли, на «Дракон» — бриг, на котором Пенгалигон служил одиннадцать лет тому назад вторым лейтенантом. Тоузер — теперь матрос в полном звании — с тех пор всюду следует за Пенгалигоном. Он запевает сиплым, немелодичным голосом:
Разве ты не видишь — плывут корабли?
Разве не видишь — летят они?
Разве ты не видишь — плывут корабли,
Тянут за собою призы они.
Морячок ты славный мой,
Морячок мой дорогой,
Морячка люблю я крепко,
Он веселый и родной!
— Не было там «веселого», Майкл Тоузер, — возражает голос, — а был «мне милый».
— «Милый», «веселый» — велика разница? Весь смак в следующем куплете, так что слушай:
У морячков полно денег в карманах,
У солдат — лишь наглость в головах,
Морячка и пьяного я люблю безумно,
А солдаты — пусть они мне целуют зад.
Морячок ты славный мой,
Морячок мой дорогой,
Морячка люблю я крепко!
Вон, солдаты, с глаз долой.
— Так шлюхи в Госпорте поют, и я знаю, потому что была у меня одна после Славного первого июня, и я знатно отведал ее пудинга…
— А наутро, — говорит голос, — ее уже не было, и призовых денег тоже.
— Это не главное: главное в том, что мы пройдемся по голландскому купчишке, по его самой красненькой, самой золотой меди на этом прекрасном, созданном Богом шарике.
Капитан Пенгалигон, наклонившись, входит в лазарет. Полдюжины лежачих больных смущенно застывают, не отрывая глаз от капитана, а помощник хирурга, юноша — лондонец с покрытым оспинами лицом, по фамилии Рафферти, встает и откладывает в сторону поднос с крючками, хирургическими ложками и скребками, которые он смазывал маслом.
— Добрый день, сэр. Хирург на нижней палубе. Послать за ним?
— Нет, мистер Рафферти. Я просто обхожу корабль. Поправляетесь, мистер Тоузер?
— Не скажу, что моя грудь лучше сшита, чем на прошлой неделе, сэр, но я рад, что нахожусь тут. Знатно полетел я вниз, не запасшись парой крыльев. А мистер Уолдрон сказал, что найдет для меня место возле какой‑нибудь пушки, так что я научусь новому делу, и это здорово.
— Бравый дух, Тоузер, бравый. Это правильно. — Пенгалигон поворачивается к молодому соседу Тоузера. — Джек Флетчер, правильно?
— Джек Тэтчер, прошу прощения, сэр.
— Это я прошу прощения, Джек Тэтчер. Что привело вас сюда?
Рафферти отвечает за покрасневшего молодого моряка:
— Большая порция аплодисментов[82], капитан.
— Триппер? Несомненно, сувенир из Пенанга. Как далеко все зашло?
Вновь отвечает Рафферти: «Мистер Игрун покраснел, как шляпа у римского епископа, и течет соплями; единственный глаз у Джека опух, и сходить до ветру стало пыткой, так, приятель? Его накормили ртутью, но гордо встать ему удастся еще не скоро…»
По морским порядкам, знает Пенгалигон, матросы должны платить за лечение от венерических болезней, поэтому заболевший пускает в ход любые средства, прежде чем решается пойти к хирургу. «Когда меня возведут в пэры, — думает Пенгалигон, — я должен исправить эту ханжескую глупость». Капитан однажды подхватил французскую болезнь в публичном доме «Только для офицеров» на острове Сент — Китс, и страх и застенчивость позволили ему поговорить с хирургом «Тринкомоли», лишь когда он, справляя малую нужду, едва не терял сознание от боли. Будь он сейчас простым офицером, поделился бы этой историей с Джеком Тэтчером, но капитану не полагается бросать тень на свою репутацию.
