Ален Бюизин - Казанова
Дон Жуану знакомы только драматичные ситуации, тогда как Казанова старается лишить драматизма любовные связи. Дон Жуан предается отчаянию, не верит в счастье – состояние, наверное, отвратительное, с его точки зрения. Это персонаж в корне трагичный, тогда как Казанова преображает мир, в котором живет, в великую комедию. Вот почему Дон Жуан, разящий обольститель, который, кстати, не расстается со своей шпагой, жесток и зол, тогда как Джакомо почти никогда не лишен доброты и благожелательности и всегда стремится устроить семейное счастье соблазненных им женщин. Казанова любит женщин, Дон Жуан – нет.
Продолжение и окончание связей между либреттистом Моцарта и Казановой, – жалкое, как и сам Да Понте. Когда в 1792 году либреттист, у которого были неприятности в Венеции, отправился в Дрезден, то вздумал сделать небольшой крюк через Дукс. Два-три дня спустя он решил уехать в Дрезден, и Казанова вызвался сопровождать его до Топлица. Да Понте пришлось нанять другую лошадь, заручиться услугами форейтора. Лошадь понесла, карета опрокинулась. Ему пришлось в конце концов продать и коня, и карету, потеряв попутно сорок пиастров. Расходы росли как снежный ком. «Более того, Казанова, вызвавшийся вести переговоры по продаже, оставил себе два цехина за посреднические услуги. «Это, – сказал он мне, – позволит мне вернуться домой, и поскольку я никогда не смогу вам их вернуть, как, впрочем, и все остальные суммы, которые я вам должен, позвольте мне дать вам три совета, которые стоят больше, чем все сокровища мира: первое, мой дорогой Да Понте, если вы хотите составить состояние, не ездите в Париж; отправляйтесь в Лондон; второе: в Лондоне – ни ногой в “Итальянское кафе”; третье: никогда не выдавайте краткосрочных векселей». Решительно, Казанову не переделать: этот вечный шарлатан постоянно что-то продает, чтобы выручить немного денег, – магический рецепт философского камня или добрые советы, которые вреда не принесут. Хотя оба приятеля еще поддерживали переписку, они больше никогда уже не увидятся.
Старея в Дуксе, Казанова отнюдь не застывал в унылой и жалкой неподвижности, а путешествовал, пока ему позволяло здоровье и средства. Он много раз наведывался в Прагу в 1787 году, в Лейпциг и Дрезден в 1788-м, снова в Прагу в 1791 году, чтобы присутствовать на коронации Леопольда II 6 сентября, в Тюбинген, а также в Карлсбад. Подолгу жил в Топлице у Клари. Он выбирался даже в Берлин и Гамбург в надежде подыскать себе новое место. Это показывает, что с возрастом его страсть к перемене мест не утихла. Даже в марте – апреле 1797 года, менее чем за год до смерти, он в последний раз съездил в Дрезден.
Возможно, эта его непоседливость, которая была отличительной чертой лучших умов XVIII века, не желавших ограничивать свои горизонты только своей родиной, была одной из тем последних разговоров между принцем Карлом-Иосифом де Линем и Джакомо Казановой. «Перелистывая однажды, под конец жизни, дневник одного из своих секретарей, г-на Лейеба, пунктуального немца, принц де Линь подсчитал, что до 1786 года тридцать четыре раза ездил он из Брюсселя в Вену через Париж, двенадцать – из армии в Вену, во время войн, в которых участвовал, восемнадцать – из Белея в Париж, дважды побывал в России, дважды – в Польше, по одному разу – в Молдавии, Провансе, Англии, провел в карете три года своей жизни и потратил на дорогу 250 тысяч флоринов»[109].
«Я голубь, который больше не путешествует», – часто повторял Джакомо принц де Линь, обездвиженный возрастом, превратившийся в домоседа из-за нехватки денег и из-за войны. Мне нравится представлять себе двух отшельников: старого венецианца, вынужденного разъезжать лишь по окрестностям, и принца, отошедшего от дипломатических дел. Сидя у камелька холодным и снежным зимним вечером, в уютной гостиной замка Дукс, в центре Богемии, они рассказывают друг другу о своих бесчисленных и далеких путешествиях по Европе в благословенные времена Старого режима.
XXIX. Писать
Прошу прощения у читателей, если таковые будут у меня после смерти, что прерываю таким образом свое повествование. Пусть они вспомнят, что я стар, когда пишу свои воспоминания, а старость болтлива. Время снисходительности настанет и для них, и тогда они увидят, что если люди моего возраста любят повторяться, даже заговариваться, то лишь потому, что живут отныне только воспоминаниями, поскольку действительность для них мало значит, а надежда уже не значит ничего.
Вообще-то Казанова писал всегда. Как просвещенный любитель, образованный дилетант. Со времен двух своих диссертаций по юриспруденции, защищавшихся в Падуанском университете. Со времен своих проповедей в церкви Святого Самуила. Со времен многочисленных сонетов по случаю, скропанных, чтобы способствовать своим любовным похождениям. Будучи вхож повсюду в мире литераторов, Казанова должен был понять, что в конце концов его положение окажется ложным, если он сам не проявит себя в области литературы. Отныне он чувствует себя в силах писать по-французски, производить совершенную прозу, с тех пор как уроки Кребийона-старшего и наставления Патю, молодого актера и превосходного товарища по распутству, открыли ему все тонкости языка и все тайны замечательного стиля. В первое время лучшим решением ему представлялся театр, одновременно чтобы обеспечить себе репутацию, славу и приличные доходы. «Находясь в Дрездене в 1752 году, он перевел на итальянский “Зороастра” – оперу Рамо на слова Каюзака – для своей матери и сестры, примадонн придворного саксонского театра. Через несколько месяцев, вернувшись в Париж, он поставил в Итальянской комедии свою первую пьесу – комедию, написанную в соавторстве с Прево д’Эксмом: “Фессалийки, или Арлекин на шабаше”. Хотя успех был невелик, поскольку пьеса выдержала всего четыре представления, братья Парфе в своем «Театральном словаре» 1756 года все же признают за ней воображение, удачные комические сцены и забавные выражения. Вскоре он написал еще одну комедию, которую его мать играла в Дрездене в следующем году. Она называлась “Молук-кеида”, во многом повторяла пьесу Расина “Фиваида, или Братья-враги”, и главное ее достоинство состояло в том, что она переносила на комическую сцену самый трагический из сюжетов, раздвоив при этом персонаж Арлекина», – пишет Франсис Фюрлан. Поскольку в целом карьера в театре не задалась, Казанова после своего побега из Пьомби попробовал свои силы в легкой поэзии, опубликовав в Париже, в «Меркюр де Франс», итальянский мадригал «Всепобеждающая Любовь» в честь мадемуазель Камиллы Веронезе, модной актрисы и к тому же его соотечественницы. Название стихотворения – «L’Amore se la Vince» – не что иное, как анаграмма имени красавицы, и стихи заметили, поскольку газета получила несколько откликов на этот мадригал. Понемногу начинает складываться его репутация литератора, хотя его творчество еще весьма скромно и незначительно. Ему придется приложить усилия к ее утверждению, ибо она больше зависит от молвы и слухов, чем от реального собрания написанных трудов. По возвращении от Вольтера он, не спрашивая позволения у автора, перевел «Шотландку», вероятно, с намерением сыграть ее на венецианском карнавале 1761 года. В Лондоне, в 1763 году, он стал соавтором романа в письмах на несколько актуальных тем – «Китайский шпион», над которым работал другой великий авантюрист-«многостаночник» XVIII века, Анж Гудар, столь часто появлявшийся в жизни Казановы.
До сих пор литературная деятельность Казановы, незначительная и неупорядоченная, указывала на дилетанта, не имеющего ни малейшего желания принести свои развлечения в жертву упорному труду. Но теперь, с приближением сорокалетия, победы даются ему не так легко, как в прошлом. Уже недостаточно покрасоваться и вставить несколько острот в новомодных салонах, чтобы обеспечить себе малой ценой благосклонность какого-нибудь обеспеченного аристократа. Хотя у него есть талант и легкость, ему недостает собрания трудов, чтобы подать себя. А вдруг теперь перо станет для него единственным серьезным способом зарабатывать на жизнь?
Когда в июле 1769 года Казанова поселился в Лугано, в области Тичино, где, по счастью, не было никакой цензуры, он решил закончить и опубликовать там свое самое амбициозное на тот день произведение – «Опровержение», в котором раскритиковал в пух и прах творение француза Амело де Ла Уссе, «История венецианского правительства», опубликованное в 1676 году, где тот сурово судил о политике венецианского сената. Без сомнения, Казанова также хотел проявить свои таланты историка и писателя, а еще обеспечить себе доходы, но главное – желал, чтобы этот всплеск патриотизма не укрылся от внимания государственных инквизиторов. Теперь его уже утомили постоянные странствия по Европе. По правде говоря, в этой книге свалены вперемешку выпады против ненавидимого им Вольтера и критика в адрес Жан-Жака Руссо; более полемические, нежели методические аргументы против Амело де Ла Уссе, перемежающиеся с историями из его личной жизни, не имеющими никакого отношения к сюжету! Тем не менее книга имела успех: менее чем за год весь тираж трехтомника был распродан. И все же ворота Венеции перед ним не раскрылись. И Казанова, отправившийся в Рим и встретивший там своего старого знакомого кардинала де Берни, стал членом литературной Академии Аркадия под именем Евполомео Пантаксено. Он показал себя серьезным и деятельным академиком, не пропустил ни одного заседания и предложил «элегантное и очень ученое выражение», как писала пресса того времени, чтобы прояснить трудный отрывок из Горация: «Scribendi recte sapere est principium et finis»[110]. Поселившись в следующем году в Болонье, он написал небольшой трактат под заглавием «Lana caprina» («Козья шерсть»), приняв активное участие в яростном споре, в котором столкнулись два выдающихся профессора университета. «На седьмой или восьмой день по приезде в Болонью, я познакомился в книжной лавке Таруффи с молодым кривым аббатом, который подарил мне две брошюры, недавнее порождение гения двух молодых профессоров университета. Он сказал мне, что это чтение меня повеселит, и оказался прав. В одной из брошюр, вышедшей из печати в ноябре прошлого года, доказывалось, что следует прощать женщинам все совершаемые ими проступки, поскольку они зависят от матки, которая заставляет их действовать помимо воли. Вторая брошюра была критикой на первую. Автор утверждал, что матка и в самом деле животное, однако оно не властно над разумом женщины, поскольку анатомии не удалось обнаружить не малейшего канала сообщения между нутром, вместилищем плода и мозгом» (III, 960).
