Бенито Гальдос - Двор Карла IV. Сарагоса
Преимущество, которого французы добивались в одной комнате, они утрачивали в другой; борьба, завязавшаяся на чердаке, продолжалась, ступенька за ступенькой, до самого подвала и там заканчивалась рукопашной, а в этой схватке сарагосцы неизменно брали верх. Команды на обоих языках, направлявшие действия солдат в этих лабиринтах, грозным эхом перекатывались из комнаты в комнату.
На улице французы применяли артиллерию, мы не отставали от них. Несколько раз осаждающие стремительно бросались врукопашную, пытаясь захватить наши пушки, но всякий раз теряли много людей, так ничего и не добившись.
Обескураженные тем, что все их усилия не приносят им победы и даже не помогают продвинуться по улице хотя бы метра на два, французы отказывались идти в бой, и офицерам пришлось гнать их палками.
К нам применять подобные средства не было нужды — нас убеждали слова. Монахи, не перестававшие ухаживать за умирающими, следили за всем и, заметив нависшую где-либо опасность, тотчас предупреждали о ней офицеров.
Находясь в траншее, вырытой на улице, храбрейшая среди женщин, Мануэла Санчо, которая до этого стреляла из ружья, вела огонь из восьмифунтового орудия. Она оставалась невредимой все утро, вдохновляя мужчин словом и служа им примером в деле, но часа в три дня ее ранило в ногу, и девушка упала на дно траншеи, где долго лежала вместе с убитыми, потому что, потеряв много крови, была без сознания и походила на мертвеца. Наконец кто-то заметил, что она еще дышит; мы вытащили ее из рва, оказали ей необходимую помощь, и через некоторое время Мануэла вполне выздоровела; много лет спустя я имел удовольствие встретиться с нею. История не забыла эту храбрую девушку; кроме того, улица Павостре, скромные дома которой говорят о подвиге красноречивее книжных страниц, носит теперь имя Мануэлы Санчо.
В начале четвертого страшный взрыв потряс дома, за которые французы с таким остервенением бились все это утро; сквозь пелену густого дыма и еще более густой пыли мы различили обломки стен и черепичной крыши, тысячами падавшие на землю с невообразимым грохотом. Это французы пустили в дело мины, чтобы захватить то, что им не удавалось отнять у арагонцев никаким другим способом. Они прорыли сапы, заложили снаряды и спокойно принялись ждать, пока порох доделает за них остальное.
Когда первый дом был взорван, мы и не подумали уходить из соседних зданий и с улицы; но когда с еще большим грохотом рухнул второй, началось беспорядочное отступление. Понимая, как много наших несчастных сотоварищей, не сломленных в открытом бою, погребено теперь среди развалин или взлетело на воздух, мы почувствовали себя беспомощными в борьбе со столь разрушительной силой; нам уже казалось, что заминированы и остальные дома и сама улица, что вот-вот извергнутся ужасные вулканы и наши тела, разорванные на окровавленные куски, разлетятся во все стороны.
Офицеры удерживали нас:
— Стойте, ребята! Назад! Они просто хотят запугать нас взрывами. У нас тоже довольно пороха, и мы сами сделаем сапы. Думаете, эти штучки принесут им пользу? Наоборот. Посмотрим, каково будет им защищаться на обломках.
Но тут в начале улицы появился Палафокс, и его приход остановил нас. Было очень шумно, и я не расслышал слов генерала, но по жестам его понял, что он заклинает нас идти сражаться на развалинах.
— Слышите, ребята? Слышите, что говорит Генерал-капитан? — воскликнул рядом с нами монах из свиты Палафокса. — Стоит вам сделать еще одно небольшое усилие, и ни один француз не уцелеет, — вот что он говорит.
— Верно! — поддержал его другой святой отец. — Ни одна женщина в Сарагосе не взглянет на вас, если вы сейчас же не вернетесь на развалины да не вышвырнете оттуда французов.
— Вперед, дети пресвятой девы Пилар! — воззвал третий монах. — Видите вон там кучку женщин? Так вот, они говорят, что, если не пойдете драться вы, пойдут они. Как вам не стыдно за свою трусость?
Это удержало нас. Справа взорвался еще один дом, и тогда Палафокс сам двинулся вперед по улице. Не знаю уж, как и почему, но мы пошли за ним. А теперь самое время рассказать об этом выдающемся человеке, с чьим именем связаны самые славные страницы героической обороны Сарагосы. Своим влиянием Палафокс во многом был обязан необыкновенной личной храбрости, знатности рода и уважению, которым всегда пользовалась в городе семья Ласан, а также красивой и мужественной внешности. Он был молод, служил в гвардии и стяжал всеобщие похвалы тем, что пренебрег благосклонностью одной очень знатной сеньоры, известной как своим высоким положением, так и скандальными романами. Но больше всего молодой сарагосский военачальник внушал симпатию своим хладнокровием и неукротимой смелостью, тем юношеским задором, с каким он брался за самые опасные и рискованные предприятия из одного лишь стремления к славе.
У него недоставало талантов, чтобы руководить столь трудным делом, как оборона города, но у него хватило догадливости признать свою некомпетентность и окружить себя выдающимися людьми, сведущими в различных областях знаний. Они делали все, а Палафоксу отводилась чисто театральная роль. Наш народ, у которого столь развито воображение, не мог не подчиняться воле этого молодого генерала: он был знатного рода, отличался прекрасной наружностью и лично появлялся всюду, воодушевляя слабодушных и раздавая награды отважным.
Для сарагосцев он был олицетворением их доблестей, стойкости, их воинского пыла и поразительного, с налетом какой-то мистики, патриотизма. Любое приказание Палафокса сарагосцы считали разумным и правильным. По их мнению, Палафокс просто не мог сделать ничего плохого: во всем плохом были виноваты его советники. На самом же деле знаменитый вождь лишь царствовал, но не управлял. Управляли падре Басильо, О’Нейль, Сен-Марч и Бутрон; первый был прежде священником и врачом, остальные — известными генералами.
Палафокс, словно живое воплощение победы, неизменно появлялся в опасных местах. Его голос вселял силы в умирающих, и если бы пресвятая дева Пилар решила заговорить, она заговорила бы его устами. Лицо Палафокса всегда выражало непоколебимую уверенность, а победная улыбка вселяла в собеседников мужество, хотя чаще люди добиваются этой цели, грозно хмуря брови. Он гордился тем, что стал вдохновителем легендарной обороны. Инстинктивно понимая, что успеху способствуют не столько его военные дарования, сколько актерские способности, он всегда появлялся при всех парадных регалиях, в расшитом золотом мундире, украшенный перьями и орденами; оглушительные овации и крики «ура» были той музыкой, которая доставляла ему несравненное наслаждение. Но это было необходимо: между войском и его предводителем должно существовать нечто вроде взаимной лести, и тогда ликующая гордость победы будет увлекать всех к героическим подвигам.
XXIV
Как я уже сказал, Палафокс остановил нас, и, хотя почти вся улица Павостре была занята врагом, мы стойко держались на Пуэрта Кемада.
Ожесточенное сражение шло до трех часов дня, когда мы сосредоточились у площади Магдалины; однако и после этого, до самой ночи, оно оставалось не меней кровопролитным. Французы начали осадные работы во взорванных минами домах, и было любопытно смотреть, как среди груд обломков и куч деревянных балок возникают небольшие плацдармы, крытые траншеи и артиллерийские позиции. С каждым часом эта война становилась все менее похожей на известные до сих пор войны.
Новый этап сражения имел для французов свои плюсы и минусы: разрушив дома, неприятель смог установить на их месте несколько орудий, но зато его солдаты остались без прикрытия. На свою беду мы не сумели воспользоваться этим — ужасные взрывы нагнали на нас страху, и мы во сто крат преувеличили опасность, хотя в действительности она уменьшилась; не желая отставать от врагов в этом губительном соревновании, сарагосцы начали поджигать дома на улице Павостре, которые не в силах были удержать.
Осаждающие и осажденные, сгорая желанием поскорее покончить друг с другом, но не добившись этого борьбой в закоулках зданий и лабиринтах комнат, принялись уничтожать строения — одни с помощью мин, другие — с помощью огня, и теперь оставались без всякого прикрытия, подобно нетерпеливому гладиатору отбросившему в сторону свой щит.
Ну и денек, ну и ночка! Дойдя до этого места, я невольно прерываю свой рассказ: меня охватывает усталость, дыхание спирает в груди, воспоминания притупляются, как притупились у меня в тот страшный день все мысли и чувства. Была минута, когда я, да и мои товарищи, на долю которых выпало счастье или несчастье остаться в живых, окончательно лишились сил; я полз по мостовой, наталкиваясь на непогребенных или кем-то наскоро засыпанных мертвецов. Находясь на грани безумия, я не представлял себе отчетливо места, куда попал; чувства мои ослабели, и лишь хаотически смутные восприятия и неслыханные страдания позволяли мне заключить, что я еще живу. Я не сознавал, день сейчас или ночь, потому что поле боя временами окутывал зловещий мрак или озаряли языки пламени, похожего на то, которое, по нашим представлениям, горит в аду, и заливавшего город багровым светом.
