Аркадий Макаров - Не взывай к справедливости Господа
Неожиданная легкость, с которой он устроился на работу, окрылила его, – теперь они будут вместе навсегда и навечно!
Ах, война ты война! Что ж ты подлая сделала?!
Отсутствие всего необходимого не расстроила молодого специалиста. «Авось, как-нибудь обойдусь! – думал он. – Спешить некуда! Съезжу домой, заберу шмотки и вернусь. Главное – вот она, любовь и радость! Рука в руке. И жизнь молодая, яростная раздувает парусом рубаху и дышит в лицо угаром, как захмелевший друг».
Хозяйка, где квартировала молодая учительница, поначалу никак не хотела слушать доводов своего председателя колхоза:
– Нет, нет и нет! Куда я его положу? У меня и кровати-то нет лишней! Да и девочка у меня на постое. Училка молодая. Разве можно такой грех на душу брать? Случится ещё что?
– А что может случиться, Марья? – притворился председатель простачком непонимающим. – Агроном, человек умный, городской. По-всему видать аккуратный, непьющий, пакостить не будет. А работой я его загружу, как мерина нашего. У него, не у мерина конечно, а у студента этого, не то что баловство какое, а и рука подниматься не будет. Трудодни тебе, вроде, не лишние, как я думаю. Свеклу пропалывать баб собираю, так что – смотри, может лучше постояльца взять? А?
– Фелимоныч, я не про то говорю! Девка-то у меня живёт уж очень молодая! А за молодыми, сам знаешь, глаз да глаз нужен…
– А-а! Ты вон про что! Свою вольную молодость, наверное, вспомнила. Греха боишься? Иди-ка сюда!
Председатель отвёл в сторону Марью и что-то весело прошептал ей на ухо, отчего она расплылась в улыбке и хлопнула Фелимоныча шутейно по объёмистому животу:
– Дурак ты старый! Это сколько времени-то прошло! Ну, ладно, уговорил. Пущай, пока я к нему присматриваться буду, он на сеновале у меня поспит. Сена-то ты мне с гулькин нос выписал, козе не хватит. Вон полчердака пустует! Пусть там твой агроном и спит! Чтобы по ночам нас, женщин, в краску не вводил. А на зиму ты ему ищи другое место, у меня от мужского духа голова кружится. Заноси, сынок, вещи в горницу! – обернулась она к смущённому парню. – Как вещей нет? Ты что, так вот и на работу устраиваться приехал? Сирота что ль?
Агроном, почёсывая затылок, переминался с ноги на ногу.
– Его вещи багажом идут! – выручил председатель, подмигнув улыбчивому парню. – Пусть пока налегке побегает! Ему и так в одних сандалиях жарко будет. Ну, я пошёл! Да, Марья, приходи за продуктами новому постояльцу. Мы сегодня бычка завалим, так что не зевай, а то тебе одни рога достанутся! Бодаться будешь. Ну, давай! – пожал он руку Павлу. – Устраивайся. Теперь уж завтра ровно в шесть жду в правлении на развод. Попробуй, проспи у меня!
Тётка Марья подозрительно посмотрела на свою зардевшуюся постоялицу, потом на парня и, неизвестно чему усмехнувшись, пошла в дом, показав новому гостю на чердак:
– Лезь, устраивайся! Ночи стоят тёплые. Я тебе сейчас кое-какую постелю подам. Отдыхай с дороги! Или, нет, пошли в дом, я тебе на скорую руку яишенку пожарю. Да и молочком попою. Парное. Только со стойла принесла. Не цедила ещё.
Молодой агроном от яичницы отказался, а молока попил к большому удовольствию своей хозяйки.
Забравшись через слуховое окно на чердак, он, радостно ухнув, нырнул головою в источающую луговые запахи, ещё не очерствевшую, недавнего покоса траву: «Ах, как хорошо всё устраивается! Напишу домой письмо, чтобы мать за меня не переживала. Обрадую её. Мол, на работу агрономом, как она мечтала, принят. Председатель, по всему видать, ничего дядька! Толковый!..
– Вот так завсегда! Марья, устрой! Марья, накорми! А как сказала про сено, так и закосоротился хрен старый! Опять по буеракам да оврагам траву обкашивать придётся! – ворчала внизу хозяйка. – Ну-ка, подай парню постилку! – обернулась она к Павлине, сунув ей в руки лоскутное стёганое одеяло и такую же, сшитую из ситцевых обрезок, подушку. – Ты молодая, на крыльях, туда взлетишь, а то мне, старухе, не вскарабкаться, – потом, немного подумав, сказала, – нет, дай-ка я сама поднимусь, греха ещё с тобой наживёшь! Разве можно, – парень бугай-бугаём, а девка рядом молоденькая, неразумная. Я Филимонычу обязательно скажу, чтобы он новому агроному другую фатеру подыскивал! – тётка Марья, продолжая ворчать, молодо поднялась по лестнице, придерживая под мышкой «постелю».
Молодая учительница пушинкой бы взлетела туда, на чердак, под крышу, в жаркую полутьму, сама бы расстелила, ладошками разгладила постель. Э… да, что там говорить! Ни один глаз не увидит, ни одно ухо не услышит, чтобы они там ни говорили, ни нашёптывали друг другу.
Сработала чистая женская хитрость – она, вроде бы и не понимала, о чём говорит её бдительная хозяйка. Только, густо зардевшись, поддержала свою заступницу:
– Конечно, тётя Маша, как можно на себя такую нагрузку брать? Пусть до осени на чердаке перебьётся. Если мыши его не съедят! – хихикнула в кулачок, обрадовавшись, что её хозяйка ни о чём не догадывается и принимает постояльца за неизвестного и незнакомого Павлине человека.
– Ты там не озоруй только! Не кури! А то избу спалишь, не приведи Господи! А сенца под голову поболее нагреби, помягче будет. Да ты молодой, небось, и так спать здоровый! А председателю своему скажи, чтобы тебе другую квартиру подыскивал. А то я знаю вас, кобелей! Насмотрелась за свою жизню. У меня девка на руках, училка. Я её блюсти должна, понял? – втолковывала тётка Марья высунувшемуся по пояс из слухового окна весёлому парню.
– Не, я смирный! Я девок боюсь! – отшучивался он, принимая из рук хозяйки «постелю». – А курить меня мать давно отучила, уши до сих пор болят. Да и спичек у меня нет. Не бойтесь, тётя Маша, не запалю я ваши хоромы. Может, мне ещё в них жить да поживать придётся. А Петру Филимоновичу скажите, чтобы он место для покоса выделил. Я вам на две коровы сена напластаю. Успевай сушить. А с этой квартиры я не съеду! Больно хорошо здесь!
– Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего! – услышав о сене, которое обещал навалить новый постоялец, подобрела тётка Марья. – Ну, пожалуй, конечно, не без того. Я тебя не гоню, коль ты такой смирный. А там, как Бог пошлёт! Может Демьянову избу тебе отдать, когда женишься. Он, Демьян-то, раскулаченный, а изба у него ещё свежая, перед самыми Соловками её рубил, да жить не пришлось. Ни слуха, ни весточки. Сгнил, поди, он с детками на Северах. Говорили ему: «Вступай в колхоз, может, простят тебя комбедовцы, что хорошо живёшь: избу вот срубил, наличники выкрасил суриком… К нему и подступились. А он – кошки в дыбошки! За топор схватился. Но, – куда там! Обратали, как миленького! А изба осталась. Кладовая теперь там. А, на что она, кладовая, когда туда класть нечего. Одни госпоставки только…
Тётка Марья, следуя вековой деревенской привычке, ложилась спать рано, с «курями», ещё засветло. «А чего по-пустому глазами хлопать? Солнце – на бок, и человеку в постелю надоть. Солнце – встало, и ты давай, шевелись, управляйся с делами. За день так нахряпаешься, что, дай Бог, до перины добраться. А ты говоришь – бессонница! У кого – бессонница? У лентяев, да лежебок она, бессонница. А трудовому человеку сам сон в ладонь идёт. Положишь голову в горсть, и, – как провалилась! А утром разломаешься – и ничего, жить можно – любила она втолковывать своей неразумной постоялице, которая всё сидит и сидит за книжками. Керосин, хоть и казённый, председатель, Филимоныч этот самый, слава Богу, отпускает его без меры, а всё – жалко! Чего его зря жечь-то? Горючка, всё-таки…
Нового агронома постепенно затягивали колхозные будни, да и молодой учительнице начальных классов приходилось днём пропадать в школе, в бывшем доме ещё одного кулака-«мироеда», расстрелянного в коллективизацию прямо у себя во дворе за непонимание линии партии, которая опустошала у таких вот сундучников закрома на пользу «обчества».
В «обчестве» прошлогоднее зерно погнило, сгорело с недогляду, а у этих «паразитов» семена отборные, чистые. Как говорится – сей в грязь, будешь князь.
Бывший пятистенок рачительного хозяина, рубленый из сосновых брёвен, да таких, из которых смолу не доили, простоит ещё ой-ёй! сколько, был поделён на классы, где и занималась многочисленная детвора, постигая премудрости орфографии и арифметики.
Обязательным – в то время было только начальное образование, так что русская изба «мужика-захребетника» ещё долго послужит верой и правдой народному делу.
Школу надо было готовить к новому учебному году: завести дрова для прожорливых печей, сделать небольшой ремонт классов, изготовить наглядные пособия, в магазинах их не отыщешь, да и методички разработать, как учили в техникуме.
На всё требовалось время и желание.
Чем хлопотнее были дни, тем слаще вечера, а летний день велик – ждёшь, не дождёшься!
Убедившись, что хозяйка, потеряв бдительность, крепко спит под неизменным стёганым одеялом на широкой русской печи, отгороженная ситцевой занавеской; молодые её квартиранты, пользуясь предоставленной свободой и безрассудными влечениями друг к другу, ныряли на чердак и, забыв обо всём на свете, проваливались во власть хаоса, из которого рождается, живёт и пульсирует всемирная гармония.
