Алла Панова - Миг власти московского князя
— Что ж ты наделала, доченька? Зачем на уговоры поддалась? Честь свою девичью потеряла? Разве ж тому мы тебя с отцом учили? — причитала та сначала, но потом, опомнившись, что, может, зря упрекает дочь, стала заинтересованно спрашивать: — Али не хотела ты того и силой ирод тебя взял? Разве ж такое князю пристало? Это ж позор какой? — продолжала она причитать, не давая вставить слова Марии.
Когда та наконец заговорила, слова дочери еще больше подлили масла в огонь, и мать, с каждым мигом сильнее и сильнее распаляясь и уже не выбирая слов, сыпала на растерявшуюся от такого приема Марию все новые и новые обвинения, обзывала ее все более срамными прозвищами.
— Угомонись, Ульяна! — попыталась остановить свою не в меру разошедшуюся дочь Лукерья, которой стало уже невмоготу слушать эту брань. — Словами делу уже не помочь, да и не вернешь теперь ничего. Так что нечего зря лаяться.
Ульяна на мгновение опешила от таких слов и уже хотела сказать что‑то грубое и своей матери, но тут в дело вмешался Юшко:
— Старая права. Ничего теперь не изменить. Нам одна надежда — что все миром кончится, перебесится князь да отпустит Марью восвояси.
— Любит, любит он меня! — попыталась крикнуть Мария, но голос ее был каким‑то сиплым и слабым, и она, схватившись за горло, в котором словно застрял комок, замолчала, не обращая внимания на слезы, текущие по щекам.
— Вот–вот. Я и говорю. Может, еще все ладно выйдет. Нам одно: ждать, как обернется, — проговорил так же хмуро Юшко.
— Может, и свадебкой, — попыталась внести надежду на лучший исход бабушка, которая видела в глазах внучки застывший страх и отчаяние.
— Может, — кивнул Юшко, — только навряд. Ты, дочка, успокойся. Делов ты, конечно, наделала таких, что ума не приложу, как из них выпутаться.
— В одном я виновата — полюбила неровню! — резко ответила на отцовский упрек Мария и опять схватилась за шею.
— Да, да! — снова кивнул отец и спокойно продолжил: — Я к материным упрекам ничего добавлять не буду. Мать в сердцах тебе много чего наговорила. — Он глянул на притихшую жену, которая сидела на лавке, облокотившись на стол и закрыв лицо натруженными ладонями. — Время пройдет, ты поймешь, что не со злости она говорила, а от боли за тебя. Как ни горько, но должна ты, дочка, быть готова к тому, что брань, которую нынче довелось тебе от родных слушать, понесется змеиным шепотком следом за тобой.
Бабушка, подперев голову рукой, сквозь наползшую на глаза мутную пелену с нескрываемой жалостью смотрела на притихшую внучку, по щекам которой текли и текли слезы. Юшко оглядел собравшихся за столом трех женщин, каждая из которых по–своему переживала случившееся, и тем же усталым, спокойным голосом продолжил:
— Как бы дело дальше ни обернулось, ты знай, что мы тебе на подмогу всегда придем. Ежели ладом да миром все меж вами выйдет, мы рады счастью твоему будем, а коли обидит твой избранник — приютим. От косых соседских взглядов, от позора, что на всю семью ляжет, можем с места насиженного сняться да перебраться в другой край, а захочешь от мирских забот уйти, в черницы подашься.
— Что ж ты дочь заживо хоронишь? — сказала Лукерья и положила темную узловатую руку на плечо внучки. — Может, ее еще счастье ждет.
— Да, да. Может, и ждет, — ответил на это Юшко и, уставившись тяжелым взглядом в мокрое от слез лицо дочери, сказал непривычно жестко: — Ты сама потом поймешь, в чем пред нами провинилась, но в нашем роду, от бед сильно истощавшем, каждый человек на счету, а потому и тебе, Марья, мы на порог не указываем. Вернешься — примем. Не забывай об этом в княжеских хоромах.
Возвратившись из родного дома, в котором ее приняли так холодно, она постаралась забыть и об этом разговоре, и об отцовских словах, сказанных напоследок. Сначала ей это вполне удавалось. Ласки князя, его внимание и забота помогли быстро изгладить из памяти горечь, оставшуюся от той встречи. Однако дни бежали за днями, и, хотя князь был вроде бы все таким нее ласковым и внимательным, она нет–нет да вспоминала о словах отца. Причиной тому иногда становилось ожидание встречи с князем, занятым какими‑то делами, иногда — исподлобья брошенный кем‑то из челяди недобрый взгляд. Вот и теперь, словно наяву, увидела и угрюмое лицо отца, и рассерженную мать, и притихшую бабушку, вспомнила о подружках, доверительных бесед с которыми так не хватало в этой золотой клетке, куда она угодила по своей воле.
Тихо потрескивала лампадка в углу перед небольшой иконой, которую мать, пряча в сторону заплаканные глаза, отдала Марии, когда та на короткое время снова появилась в родном доме. Шкатулка, приобретенная на торге у восточного гостя, источала какой‑то особый слабый аромат, который навевал мысли о дальних незнакомых странах, вселял в душу покой и умиротворение. Князя все не было.
17. Доверительный разговор
В княжеской горнице в ту самую пору трещала в шандале, поставленном на столе, толстая свеча. Свет от нее играл на пузатых боках небольшой братины, на блестящем от глазури кувшине с брусничной водой, посверкивал на прозрачной, мокрой от рассола кожице желтых яблок, то и дело вспыхивал во взгляде собеседников, покончивших с вечерней трапезой и теперь ведущих неспешный разговор.
Князь вертел в руке свой кубок, иногда с его граней, которые, казалось, в неровном свете пламени посверкивают самоцветами, переводил взгляд на озабоченное лицо собеседника, многозначительно кивал.
Напротив князя расположился воевода, дождавшийся таки наконец того момента, когда без лишних глаз и ушей можно поговорить с Михаилом Ярославичем.
Под жаркими лучами весеннего солнца быстро тая ли снега, завалившие за долгую зиму все вокруг, а теперь превратившие в непроходимые болота места, куда князь пристрастился выезжать на ловы. Вынужденное безделье для князя было утомительно, и, чтобы хоть как‑то развлечься, он вернулся к заброшенным делам.
Егор Тимофеевич не упрекал своего повзрослевшего подопечного в отсутствии рвения, понимая, что его мятежная натура, не находя занятия по себе, томится в этом крохотном городишке, словно узник в порубе. Все здесь вроде бы идет само по себе: влезай с головой в дела или спи на печи — итог один. Это тебе не мятежный Новгород, где только и жди волнений, держи коня у крыльца, чтоб в любой момент можно было скрыться от недовольных очередным князем горожан.
Конечно, Михаил Ярославич понимал, что и здесь были недовольные им, но сидели они тихо, держали свое недовольство под замком, надеясь, что как‑нибудь все само по себе устроится, без их вмешательства. Да и что зря суетиться — все, как прежде, течет, никаких особых новых порядков молодым князем не придумано. Торг, так же, как было издревле, шумит помаленьку, и в посаде работа полным ходом идет, мастера, кто на что горазд, вовсю стараются друг перед другом отличиться, да и топоры по всей округе стучат, кое–где новые хозяева уж хоромы обживают.
Ссоры и обиды, правда, случаются — как же без них? Но и обиды здесь все больше мелкие, те, которые в неспокойные времена и вниманием бы никто не удостоил. Только от безделья на такие можно время убить, да и то жалко. Уж лучше с милой денек провести али по последнему снежку — да на ловы, да зверя какого добыть, даже если в город без добычи вернешься (но когда ж такое было!), все равно лучше, чем клубки свар распутывать. По старой памяти с подобными жалобами посадник разбирается. У него хорошо выходит, он, почитай, всех в городе в лицо знает, ему ведомо, на какую болячку нажать, чтоб неуступчивый обидчик враз послушным стал. Он и рассорившихся примирит. Да и какие ссоры? Из‑за чего? То из‑за того, что чья‑то скотина, из загона вырвавшись, забор соседский повалила или рубахи выстиранные на чужой огород унес поднявшийся ветер, а хозяин рубах посчитал, что их у него украли. Однако все больше ссор из‑за баб — соседки меж собой разругаются и мужей в свою свару втянут. Те и знать не знают, с чего все меж бабами началось, а уже, словно дети малые, кулаками махать собираются. Подобает ли такие склоки князю разбирать? Для этого у него слуги есть, ему не резон и слух свой смущать таковыми жалобами. Вот Михаил Ярославич и не вмешивался. Кабы враг какой грозил княжеству его невеликому, он уж наверняка первым на коня вскочил, а тут — одни безделицы.
И все же то, что говорил воевода, тревожило Михаила Ярославича, а потому он слушал своего боярина внимательно.
— Так говоришь, никак не угомонится этот Хрущ? Что ж ему неймется? — спросил князь самого себя, поскольку понимал, что воевода вряд ли сможет ответить на его вопрос.
— Его, видать, зависть гложет оттого, что в стороне остался. Мало, что с тобой новые люди в город пришли и старых оттеснили, так ты ж и из местных вятших других привечаешь, а его и кивком не удосужился отметить, — попытался объяснить воевода. — Вот Лука и злится.
