Антон Хижняк - Даниил Галицкий
— А что ты про нашу землю молвишь, когда на нас не нападают? Пускай половцы сами отбиваются.
— Чего тебе надобно от нас?
— Кто тебя просил? — посыпались едкие вопросы.
Мстислав рассердился, повысил голос, и без того громкий и звучный:
— Э! Кто там говорит так? И я мыслю — пускай половцы сами отбиваются. Но нельзя забывать, что татары угрожают не отдельному князю, а народу, который у князя живет. А когда на людей нападут, да побьют, да полонят их, что князь будет делать?
Шум начал стихать, и теперь уже голос Мстислава перекрывал всех:
— Я думаю так, что с половцами нам нечего ссориться. Может, кто хочет, чтобы они к татарам переметнулись? Половцы и сами еще воевать будут, а что же нам-то смотреть на это? — Он обвел взглядом всех. — Да как их разобьют, так к нам придут.
— Не пойдем! К нам татары не пойдут, побоятся!
— Пусть князь Мстислав сам своего тестя защищает!
— Мстислав нам не указ! Сами знаем, что делать! — кричали гости.
Мстислав Романович поднялся и, подождав, пока все успокоились, начал тихим голосом:
— Правду говорит князь Мстислав Мстиславич. Попросили мы вас сюда, чтобы договориться вместе против супостата выступать.
Но и ему не дали закончить, снова раздались выкрики:
— А как добычу делить будем?
— Не Мстислав ли нам будет указывать?
— Надо, чтоб все поровну получили, — неловко произнес Мстислав Романович.
Долго пререкались князья. Не о том думали, чтобы врага побить, а друг другу подчиняться не хотели. Мстислав Удалой хоть и знал, что Мстислав Романович недоволен им из-за спора о Киеве, все же решил обойтись с ним по-хорошему, не отталкивать от себя. Наклонившись, он тихо шепнул ему, чтобы не слышали другие:
— Тяжело будет. Не про то говорят, не про то мыслят. Добыча! Прежде врага надо разбить, а тогда добыча сама в руки пойдет.
Горячий Василько, князь Ростовский, с волнением выкрикивал, чтобы подумали о том, как полки сообща вести, но его не слушали.
Долго еще сидели князья в гриднице, но так и не пришли к согласию. Самому простому воину понятно было — нужно, чтоб кто-то возглавил поход, но мнения князей были различны, и они ни на ком не остановились, никому не захотели уступить первенство. Решили, что каждый поведет свое войско отдельно. Об одном только и условились — всем собраться на Днепре, у порогов.
Даниил впервые встретился с князьями, По молодости он не вмешивался в разговор, только слушал. Странно было видеть, как шумят князья, как оскорбляют друг друга, будто это не русские встретились, а враги. Долго думал обо всем этом Даниил в маленькой светлице, в которую привели его на ночь княжеские слуги. В душу ему запали слова Мстислава Удалого, сказанные при выходе из гридницы:
«Каркают, как черные вороны… Одна голова должна войско вести. Ан никто не хочет идти под начало другого. И я не хочу… Почто буду унижаться перед Мстиславом Романовичем или Олегом Курским? Не доросли они до меня. Пускай идут каждый сам по себе, и мы сами пойдем».
Долго не мог уснуть Даниил. Последней была мысль о Мефодии. Этого Дмитриева любимца Даниил послал за Днепр, в Дикое Поле, чтобы разведал, где стоят татары. В тайне от всех сделал это Даниил, одному только Мстиславу Удалому сказал. Теперь он видел, что поступил правильно, — ни один князь не удосужился послать своих людей для слежки за татарами. Даниил приказал Мефодию вместе с половчином обрыскать всю степь и наведаться к Днепровским порогам.
6С утра до поздней ночи не затихал шум на днестровской пристани в Галиче. Со всех оселищ и городов, галицких и волынских, плыли сюда люди на ладьях, ехали верхом, шли пешие. Тут всех их осматривали Юрий Домажирич и Держикрай Владиславович. Всеми делами управлял Василько, оставшийся дома по приказу брата Даниила. Он условился с боярами, что Юрий Домажирич будет вести галичан, а Держикрай Владиславович — волынцев. Люди все прибывали. Мстислав и Даниил велели приготовить тысячу ладей и на каждую посадить по десять воинов. А людей пришло больше. Два дня Юрий Домажирич и Держикрай Владиславович отбирали самых здоровых, а лишних отправляли домой.
Подгородье гудело, как растревоженный улей. Люди сновали взад и вперед, на торжище нельзя было пробиться. Здесь торговали квасом, пирогами, коврижками, маковиками, дичью, рыбой. Все это исчезало моментально, как только появлялось на рундуках. Пыль поднималась под тысячами ног. Был еще только март, а жара стояла такая, будто на дворе июль.
Те, которые оставались дома, кого не брали в поход, выносили свое нехитрое оружие — самодельные копья, топоры, стрелы, — продавали за бесценок. Зачем дома оружие? Пусть воины возьмут его, чтобы бить врага.
Собирались кучками, пробовали оружие, торговались. Лелюк и Петро тоже бродили по торжищу — дома не хотелось сидеть, чтобы не печалить матерей еще больше. Подошли к одной кучке. Высокий рябой детина держал в руках копье и насмехался над лысым стариком:
— Ну и копье! Да им и жабу не заколешь! За что же тебе давать десять ногат?
Петро растолкал зевак и остановился около старика.
— Дедушка! Десять ногат? Ты что? Заработать хочешь на таком святом деле? А я копье и сулицу отдал даром. Такое дело… — Он отдышался, сказал тише: — Врага бить.
Старик замигал, перекладывая копье из руки в руку, поглядывая то на рябого, то на Петра.
— Да я… я ничего… Это он дает десять ногат… А я… я не беру.
В толпе раздался смех. Старик виновато оглядывался.
— Бери! — сунул он копье в руки рябому, — Бери! Я немощен на битву, так пускай хоть мое копье воюет.
Все радостно загудели:
— Так!
— Молодец, дед!
— Сразу воина видно!
Слух об этом разнесся по торжищу, докатился до пристани. Уже никто из тех, кто оставался дома, не думал продавать оружие. Отъезжающим начали отдавать мечи, луки, копья, топоры, сулицы.
Довольный Петро бегал повсюду, хвалился Лелюку:
— Видишь, какое доброе дело мы с тобой сделали!
В кузницах днем и ночью горели горны; кузнецы падали с ног от усталости, но не выходили из кузниц.
Твердохлебы втроем пошли к Днестру. По дороге их догнали Смеливец и Татьяна. Разговор не вязался. Они медленно шли по лесной дороге. В утренней тишине слышны были шаги, под ногами шелестела прошлогодняя листва. Начиналось свежее мартовское утро. Постепенно становилось все светлее — солнце взошло. И у людей легче становилось на душе. Повеселел Смеливец.
— Слышите, — сказал, прислушавшись, — какой гомон стоит на Днестре?
Кончился лес, вышли на опушку. Твердохлеб ускорил шаг, Лелюк не отставал от него.
Вдоль обоих берегов стояло по пятьсот ладей: на правом берегу — галицкие, на левом — Волынские. Первые ладьи были у пристани, а последние терялись вдалеке. Возле каждой ладьи по десять воинов.
К пристани подошли Василько Романович, Юрий Домажирич и Держикрай Владиславович, бояре. Воины были на своих местах — вчера строгий наказ давали воеводы. И хотя было еще рано, но людей собралось много — пришли жены, родители и дети воинов. Каждый десяток был окружен родственниками. Заплаканная Татьяна поддерживала Ольгу. Твердохлеб и Лелюк молчали. Смеливец вытирал глаза. С грустью посматривал он на стройного воина Лелюка, который шептал что-то Петру.
— Лелюк! — начал Смеливец, и голос его задрожал. — Лелюк! Бей врага! Если б Иванко был жив, и он пошел бы с вами.
Услыхав имя Иванки, Татьяна зарыдала. Смеливец бросился к ней.
Но в этот миг Василько Романович махнул рукой, и воины начали рассаживаться в ладьи. Заплакали женщины и дети. Ольга обняла Лелюка за шею и не отпускала. Твердохлеб отвернулся. Жена так рыдала, что он сам еле сдерживал слезы. Лелюк, не зная, что делать, поглядывал на товарищей, вскочивших в ладьи, и пробовал разнять руки матери. Но Ольга еще крепче сжала его в своих объятиях. Твердохлеб подошел, отстранил жену, взял ее за руку.
— Ну, что ты? Послушай, что Василько Романович молвит.
Их ладья была в первой сотне, и слова воеводы Василька они отчетливо слышали:
— Вы идете в поход за Русскую землю… — Ветер относил отдельные слова. Твердохлеб слушал рассеянно: рядом с ним рыдали Ольга, Татьяна и Людомириха. — …чтобы враг неведомый, тоурмены, не взял нас в полон… Чтоб ни мы, ни дети наши не жили в неволе иноземной…
Твердохлеб прикоснулся к плечу Ольги.
— Отпусти Лелюка. Смотри, он белый как снег, сейчас упадет.
Ольга, всхлипнув, вытерла слезы и погладила Лелюка по лицу.
— Что с тобой, сыночек?
— Ничего, мамо.
Он обнял ее, трижды крепко поцеловал и прыгнул в ладью. Обняв и поцеловав Ольгу, вслед за ним в ладью шагнул и Твердохлеб. Людомириха еще не отпускала Петра. Она не плакала, но все время повторяла:
— Вернись, сынок! Вернись, сынок!..
— Вернусь, мамо! — сдерживая слезы, дрожащим голосом ответил Петро и, в последний раз поцеловав мать, пошел к товарищам.
