Эркман-Шатриан - История одного крестьянина. Том 1
А ведь, пожалуй, наш край — Эльзас и Лотарингия — был самым отсталым во Франции; помнится, как негодовал весь клуб, когда Шовель прочел нам донесение Жансонне[136], гражданского комиссара, посланного в департаменты Вандеи и Два Севра, — он подал его в Законодательное собрание по поводу религиозных волнений. В тот день мы поняли, что там невежество беспросветнее нашего и чревато весьма большой опасностью для народа.
В донесении было сказано, что крестьяне преследуют священников, принесших присягу конституции, осыпают их палочными ударами среди бела дня, а по ночам стреляют в них из ружья, что неприсягнувшие священники продолжают делать свое дело: служат мессы, исповедуют людей и освящают воду у себя на дому, что дороги там так плохи, а несчастные крестьяне, воспитанные в преклонении перед образами святых, так невежественны, что обратить их к новому символу веры — к правам человека, весьма трудно, просто невозможно, тем более что в письме главного викария Борегара, которое передавалось из прихода в приход, священникам Вандеи запрещалось служить мессы в церквах из опасения, что присягнувшие священники окажут пагубное влияние на верующих, а повелевалось собирать прихожан в местах уединенных, где-нибудь под скалою или в овинах, обзавестись простым переносным алтарем и ризой из ситца или какой-нибудь грубой ткани, оловянной церковной утварью и так далее, утверждалось, что такое небогатое убранство при богослужении произведет большее впечатление на простой народ, чем золотые сосуды, напоминая ему гонения, которым подвергалась первая христианская церковь, когда было столько мучеников.
Да, тут-то мы и поняли, как все это было опасно. В тот же день Шовель, прочтя донесение, так нам все объяснил: неприсягнувшие священники, должно быть, получили приказ разжечь во Франции междоусобную войну, а тем временем эмигранты во главе с немцами попытаются к нам нагрянуть. Он сказал, что наверняка таков план наших врагов и, если мы хотим дать им отпор, нам нужно держаться еще сплоченнее.
Все приезжие торговцы возвращавшиеся с другого берега Рейна, сообщали нам, что в Вормсе, Майнце и Кобленце сосредоточено более пятнадцати тысяч дворян и что они только ждут минуты, чтобы двинуть на Лотарингию армии Леопольда и Фридриха-Вильгельма. Итак, необходимо было принять срочные меры, и Национальное собрание объявило 9 ноября 1791 года, что французы, собравшиеся на правом берегу Рейна, заподозрены в заговоре и если до 1 января они останутся по-прежнему в сборе, то будут подлежать преследованию как виновные в измене и подвергнутся смертной казни, а имения их будут конфискованы и переданы в пользу народа[137].
На этот декрет король наложил вето.
И тотчас же усилились волнения в Бретани, в Пуату, в Жеводане; монахи, посланные проповедовать, ставили на перекрестках дорог небольшие распятия и раздавали прохожим четки, иконки и индульгенции, объявляя, что браки, благословенные присягнувшими священниками, не действительны, а все свершенные ими таинства незаконны. Они отлучали от церкви тех муниципальных чиновников, которые отвели церкви присягнувшим и запрещали верующим иметь дело с «самозванцами».
Вот тогда-то жены стали оставлять своих мужей, дети покидать отцов и большинство жителей этих провинций отказались служить в национальной гвардии. В это время в Нижнем Мэне объявился Жан Шуан, как Шиндерганнес со своей шайкой в наших краях. Начали они с малого: грабили скотные дворы и риги, а спустя два-три года прославились, особенно Жан Шуан — дворянство и духовенство признало его незыблемым оплотом трона и алтаря, и его именем были названы Вандейские армии.
Законодательное собрание, желая пресечь действие обнаглевшего врага, 29 ноября объявило, что все неприсягнувшие священники лишаются пенсионов; что они не имеют права совершать богослужения, даже в частных домах, а если они поднимут религиозную смуту в своих приходах, то власти выдворят их из департамента.
Что ж! Король наложил вето и на этот декрет. Значит, он одобрял все, что могло пойти нам во вред, и отвергал все, что могло нас спасти. Впоследствии были обнаружены письма, которые он писал в ту пору прусскому королю, умоляя его поторопиться! Оказалось, он сносился с нашими врагами, пекся лишь о себе и о привилегированном сословии. И если уж с ним и приключились великие беды, то нас обвинять нечего. Да как же он допустил, чтобы нас грабили люди, которые только и делали это испокон века, от поколения к поколению и называли нас расой «побежденных»!
В Законодательном собрании Бриссо, Верньо[138], Гаде[139], Матье Дюма[140], Базир[141], Мерлен из Тионвиля[142] и другие никак не могли столковаться, но зато в одном они пришли к общему согласию — в том, что его величество Людовик XVI не заслуживает нашего доверия, а королева Мария-Антуанетта — тем более. Весь народ думал так же. Время было очень тревожное, и той зимой 1791/92 года, когда у подножья наших гор стояли лютые морозы, люди, сидя вокруг очагов, думали свою думу и твердили:
— Не соберем мы урожая — война наверняка разразится весной. Так продолжаться не может. Лучше уж биться, чем влачить такое существование. И чем скорее, тем лучше.
Да, королю, королеве, распрекрасным придворным дамам, вельможам и неприсягнувшим епископам, которых вот уже семьдесят лет все не переставая жалеют и представляют мучениками, следовало бы побывать в наших краях, в хижинах лесорубов и возчиков леса с гор — они бы поняли, какое счастье жить, тратя в год миллионы, когда у стольких честных работящих людей даже картошки не было вдоволь. Они должны были бы подумать, что несправедливо и беззаконно стремиться снова завладеть всеми благами, направляя послания нашим врагам, разжигая гражданскую войну в королевстве, противодействуя декретам, которые могли восстановить порядок, ежедневно идя на обман и ложь, клевеща на патриотов, взирая на себе подобных как на скот, и стараясь держать их в полном подчинении, и все во имя того, кто пожертвовал собою ради их спасения, — люди эти должны были бы подумать о том, что они не являют собою образец добродетели и как бы господь бог не покарал их жестокой карой.
Порою, когда распространялись плохие вести, будь то на рынке, у казарм или близ нашего селения, толпа словно содрогалась от ярости, патриоты, побледнев, переглядывались. Потом все как будто успокаивались; то была еще одна капля в чаше их страданий, которая наполнялась медленно, и ей суждено было в конце концов переполниться.
Всегда с удовольствием я вспоминаю другое — приятное событие, свершившееся у нас в 1792 году, — свадьбу Кристины Летюмье и Клода Бонома, сына Миттельбронского колесника — первую конституционную свадьбу в Лачугах. Летюмье, слывший за богача с той поры, как он так удачно купил национализированные имения, пригласил на свадьбу свою большую родню из Мессена. Явились на приглашение только его свояк Морис Брюне, председатель Курсельского клуба, да двоюродная сестра, Сюзанна Шассен, дочка курсельского оружейника.
Бедняжка Кристина не таила на меня зла за то, что я люблю другую, и выбрала меня кавалером Маргариты. Славная девушка! Даже хотелось полюбить ее за это! Когда она взяла меня под руку и сказала:
— Вот ваша дама! — глаза у меня наполнились слезами. Я с умилением посмотрел на нее, она же улыбнулась чуть печальной улыбкой и спросила: — Вы довольны, Мишель?
— Да, да, очень доволен, — ответил я. — Будьте и вы счастливы, Кристина. Желаю вам всех земных благ.
На свадьбе были Шовель, крестный Жан в мундире лейтенанта национальной гвардии, Кошар, Гюре, наш бывший председатель Рафаэль Манк и многие другие. Патриоты явились в мэрию; а когда Жозеф Буало, подпоясанный трехцветным шарфом, с важным видом произнес слова конституции: «Закон соединяет вас!» — от возгласов: «Да здравствует нация!» задрожали стекла в окнах высокого зала и крики донеслись до Оружейной площади. Да, это уже была не простая запись на дому у священника, на листках, которые частенько терялись, так что ты не знал дня своего рождения или женитьбы. Многие попадали в такое положение, и, когда пришлось приводить в порядок старые приходские бумаги, чтобы вписать имена в книгу гражданского состояния, общинному секретарю Фрейлиху пришлось потрудиться немало.
Небывалая церемония всем понравилась. Затем Жан Ра, надев треуголку, украшенную трехцветными лентами, проводил нас до Лачуг, играя на кларнете.
Мы очутились в открытом поле и, несмотря на мороз, смеялись и бежали, чтобы согреться. Маргарита шла мелкими шажками под руку со мной. Кристина шагала впереди с Клодом Бономом и, видимо, совсем утешилась; старики замыкали шествие, толкуя о чем-то и поторапливаясь. Даже Шовель был превесел, а верзила Летюмье, придерживая рукой шляпу, чтобы ее не сдуло ветром, кричал:
