Станислав Федотов - Возвращение Амура
Э-эх, благодать! Так бы ехать и ехать до самого краешка земли, наслаждаясь чистым воздухом и покоем. Генерал давно уже снял свою полевую фуражку, расстегнул мундир и рубашку и с удовольствием подставил грудь легким наплывам душистой прохлады, иногда приходящим с лугов.
Один из казаков авангарда, урядник Аникей Черных, придержал коня, поравнялся с тарантасом.
– Ваше превосходительство, однако, ктой-то встречь бежит. Одноконь…
Остановились, прислушались. И верно: издали донесся дробный стук копыт, а через мгновенье из-за поворота, скрытого подступившей к дороге тайгой, выскочил всадник на лошади, идущей наметом.
Муравьев сразу подтянулся, застегнулся на все пуговицы, надел фуражку. От его резких движений проснулся Вася и, ни о чем не спрашивая, тоже быстро привел себя в порядок.
Всадник подскакал к тарантасу. Лицо его было красное и потное, длинные темные волосы на непокрытой голове разметались мокрыми прядями, распахнутый форменный сюртук горного инженера в пятнах пыли. Увидев генерала, он натянул поводья так, что лошадь привстала на дыбы и попятилась.
– Что случилось? – резко бросил Муравьев. – Я – генерал-губернатор Муравьев. Кто вы и откуда?
– Я – с Калангуйского рудника, ваше превосходительство, горный мастер Петелин. Староверы у нас взбунтовались. И каторжане за ними волнуются. Бергмейстер вооружил, кого мог, а меня за помощью отправил.
– В чем причина бунта?
– Церковь требуют свою, староверскую.
– Ясно. Берите свежую лошадь. – Муравьев махнул арьергарду. Казаки спешились и подвели своих коней. Генерал прямо с тарантаса вскочил в седло, Петелин взобрался на второго коня. Но Вася Муравьев вдруг взволновался:
– Ваше превосходительство, а мы? Вас сопроводить?
– Не надо. Следуйте в Калангуй.
– Дядюшка, возьмите хотя бы оружие!
– Бунты надо подавлять не оружием, а переговорами. – Муравьев ударил коня каблуками. – Петелин, за мной!
Они долго скакали молча бок о бок. Долина осталась позади, сопки становились все выше, тайга подступала к самой дороге, сквозь деревья часто проглядывали скалы и каменистые откосы. Генерал сосредоточенно смотрел вперед, на дорогу, а Петелин не решался чем-либо потревожить его раздумчивое молчание. Только на развилке рискнул сказать:
– Нам направо.
– Стой! – мгновенно среагировал Муравьев. – Указателя нет – как мои люди узнают, куда ехать?
Петелин смутился: он об указателе никогда не думал. Да и никто, пожалуй, не задумывался: кому надо, те направление знают.
Муравьев размышлял несколько секунд, потом сломил ветку ольхи, росшей прямо у дороги, и на образовавшийся после слома тычок повесил свою фуражку козырьком в правую сторону.
– Василий умница, поймет. Далеко нам еще?
– Версты две… с половиной.
– Ладно, трогай! Время не терпит.
Поскакали дальше. Петелин был мрачен: ему решительно не нравилось, что генерал-губернатор ринулся «в бой», не зная обстановки и не пытаясь ее разузнать. Как бы чего худого не вышло из этой затеи.
Однако он ошибался.
– Старообрядцев у вас много? – спросил вдруг Муравьев.
– Что? – очнулся от унылых раздумий Петелин.
– Вы что, спите на ходу? Я спрашиваю: сколько у вас староверов?
– Работающих – человек двести, ну и семьи…
– Все взбунтовались?
– Собрались к управлению вроде бы все. Женщины пришли, старики… даже дети…
– Раньше бунтовали?
– Да нет, что вы! Ворчали, конечно, что запрещают священника своего иметь, ну так это всем раскольникам запрещено. И до этой весны было тихо.
– А что случилось весной?
– Три семьи зачем-то перевели из Шилкинского завода, они всех и взбулгачили. А с ними – один бессемейный, так вот он особенно яростный, на всех кидается. Похоже, главный заводила…
2В доме Муравьева царило уныние. Второй месяц хозяин был в отъезде, и Екатерина Николаевна ходила как потерянная.
– Вот он скоро вернется, Элиза, – говорила она Христиани, ставшей ее верной наперсницей, – и что я ему скажу, как оправдаюсь?
Речь шла вовсе не о попытке насилия со стороны Анри – о ней Катрин никому не сказала и мужа тоже решила не посвящать; к тому же Анри больше в доме не появлялся, и никто не спрашивал, почему: мало ли какие дела у негоцианта Леграна, мог и уехать куда-нибудь…
Совсем другое терзало сердце Екатерины Николаевны, о чем знали и Элиза Христиани, и горничная Лизавета, и – в первую очередь – домашний врач Муравьевых доктор медицины Юлий Иванович Штубендорф; и это другое было куда тяжелее и печальнее, чем ее разочарование в благородстве Анри. Больше того, Екатерина Николаевна была склонна винить в случившемся именно Анри с его грубым домогательством, и убеждение это делало ее еще несчастнее.
А случилось то, что, вообще-то, довольно часто случается с женщинами и что было, как она знала, не раз (правда, не при таких обстоятельствах) и у Волконской, и у Трубецкой, – Екатерина Николаевна скинула едва зародившийся плод.
Тогда, после ухода, скорее даже бегства, Анри, она вызвонила горничную, та срочно послала за доктором, а тут и Элиза вернулась, и ее энергичная помощь была огромным облегчением в том жутком состоянии, в коем очутилась Катрин. Изматывающая тошнота и рвота, боли, скручивающие внутренности, и снова рвота – можно было проклясть все на свете, но Катрин молчала. Доктор и Элиза поражались ее терпению; они не знали, что она посчитала это справедливой Божьей карой за свое поведение с Анри и только радовалась, что ни с кем за пределами дома не успела поделиться известием о беременности.
Конечно, было много крови, но Екатерину Николаевну мучила не кровь – к ней она вообще относилась спокойно – ей становилось жутко каждый раз, когда она представляла себе, какой удар ожидает мужа. Ведь он так радовался будущему ребенку, даже имя подобрал, можно сказать, универсальное – Александр, если будет мальчик, или Александра, если – девочка.
Элиза старательно утешала ее, уповая главным образом на ум и благородство Николая Николаевича, но это помогало мало, а когда подруга добавила еще и про любовь, которую он всячески выказывает жене, та и вовсе залилась слезами, вызвав в Элизе неподдельное удивление.
– Да что ты, Катрин, что ты, милая?! Не терзай себя, все образуется, и дети еще будут у вас, вот увидишь…
Катрин всхлипывала у нее на плече, когда Флегонт доложил, что пришли «барыня Марья Николавна с барычами Михаилом и Аленой».
– Волконские! – обрадовалась Элиза. – Вот и замечательно, займемся музицированием. Вторая соната Бетховена ждет нас. Иди, Катрин, приведи себя в порядок.
Каждый раз, когда Мария Николаевна Волконская – одна или с детьми – приходила к Муравьевым, в доме начинался музыкальный праздник: разучивали новые пиесы для виолончели и фортепьяно, причем Элизе аккомпанировали и Волконская, и Муравьева, пели известные романсы (шестнадцатилетний Мишель очень любил «Я помню чудное мгновенье» Михаила Глинки на стихи Александра Пушкина и однажды исполнил его ломающимся баском, выразительно глядя на Екатерину Николаевну, что ужасно позабавило его младшую сестренку и вызвало смущенный румянец на лице хозяйки), а иногда даже импровизировали. Эти смешные, порой корявые и нелепые импровизации Элиза с самым серьезным видом объявляла «музыкой будущего» и предрекала авторам бессмертие, что, разумеется, только добавляло веселья в их занятия.
…Волконская слушала, подперев ладонью подбородок и левую щеку. Это была ее излюбленная поза внимания. Глаза полузакрыты, губы слегка шевелятся – музыка всегда возрождала в ее душе воспоминания о былом. Тем более Бетховен, кумир ее молодости: его «Апассионата», навеянная композитору «Бурей» Шекспира, всегда напоминала Марии Николаевне восстание на Сенатской площади и все последовавшее за ним.
Закончилась вторая часть сонаты, scherzo, насыщенная шутливыми музыкальными переходами. Она явно благотворно подействовала на Катрин: если та садилась за инструмент в довольно подавленном состоянии, то встала, а вернее – вскочила, в совершенно противоположном. Она порывисто обняла отставившую инструмент подругу и восторженно поцеловала ее:
– Как ты чудесно играешь, Элиза! Спасибо тебе огромное!
Она, конечно, имела в виду не только искусство виолончелистки, но это понимали только они, и Элиза была искренне обрадована.
– Да, нам всем будет очень жаль, когда вы уедете, – отрешаясь от воспоминаний, все еще задумчиво произнесла Волконская.
– Я не тороплюсь, – улыбнулась девушка. – Во-первых, я еще не видела всю Сибирь, а мне хочется побывать в Камчатке, покататься на собачьих упряжках, заглянуть в огненную пасть вулкана…
