Луис Пинедо - Испанская новелла Золотого века
— Клянусь Господом, до чего подлый народ эти испанцы!
И, с досадой обернувшись к Христу, продолжал:
— А ты, добрый человек, что ж ты каждый год им в руки даешься?
В другой раз некий португалец проповедовал о страстях Христовых, и поскольку, слушая его, все прихожане плакали навзрыд и беспрестанно стенали, обратился к ним со словами:
— Не убивайтесь так, сеньоры: кто знает, может, ничего такого и не было.
В местечке Сельцо Простаковского округа некий прощелыга монах под страхом отлучения согнал всех крестьян на проповедь, темой для которой взял слова Иова «Quid est homo»[6]. Один крестьянин, перед тем выгонявший своих лошадей на луг, запоздал и вошел в церковь в тот самый момент, когда монах возгласил по-испански:
— Кто ты есть, человече? Откуда явился в мир?
Крестьянин, решив, что обращаются к нему, громко ответил:
— Педро Гонсалес меня зовут, сеньор, вот лошадей на луг выгонял.
Те, кто был рядом с ним, зашептали:
— Тише ты, тише, это на него снизошло.
— Ах, нашло на него, — отвечал крестьянин. — Так пусть тогда про себя расскажет, откуда он в мир явился и какая шлюха его родила.
И сколько ни пытались объяснить ему, в чем дело, все без толку.
Рассказывали мне как-то в Валенсии, что его преподобие мосен Феррер Старший, выйдя однажды из дворца после аудиенции у вице-короля, не нашел своего мула, которого спрятали слуги. Разыскав мула, его преподобие спокойно отправился домой. Когда же один из бывших с ним друзей спросил, почему он не наказал слуг за их проделку, тот отвечал:
— Тише, не дай Бог они поймут, что нам нужны, тяжко нам тогда придется.
Однажды некий монах-бенедиктинец на страстной неделе читал проповедь в Вифлеемской церкви в Вальядолиде. Кафедра, где он стоял, находилась рядом с решетчатой перегородкой, за которой молились монахини; и так как пылкий проповедник постоянно размахивал руками, то зацепился широким рукавом рясы за острые концы решетки и вместе с кафедрой обрушился на монахинь; причем один из прихожан заметил:
— Знал, куда упасть.
Однажды в день Святого Петра некий нищенствующий монах читал в Вальядолиде, в приходе святого Петра, проповедь, на которой присутствовало много лиц из высшего духовенства, и среди них — кардинал Лоайса; а так как в обычае монаха было порицать и укорять свою паству, то и на этот раз он стал выговаривать прелатам за то, что они слишком воздержанны в своих милостях и слишком умеренны в своих благостынях; и наконец, обернувшись к кардиналу, произнес:
— Чего, впрочем, не скажешь о вашем преподобии, ибо все, что имеете, вы отдаете. И кому же? Фра Висенте, вашему казначею.
В Вальядолиде, рядом с церковью Святого Стефана, есть могила с такой эпитафией:
Здесь спит дон Педро Лежебока,
Покойным сном почив глубоко,
Вкушая прах, сам прахом стал,
В долг не давал, взаймы не брал,
Что скрыто здесь —
Бог весть.
Как-то коннетабль шел с доньей Марией де Мендоса под руку в некоем темном месте.
— Славное местечко, — сказал коннетабль, — не будь ваша милость вашей милостью.
— Да, славное, — отвечала донья Мария, — будь ваша милость не вашей милостью.
Герцогу дель Инфантасго прислали однажды из толедских кортесов такое письмо; «Поскольку вы выдали свою дочь за Санчо де Паса, согласились служить королю и обнажили шпагу против альгвасила, то о своей чести можете не заботиться — у короля ее на всех предостаточно».
Выдавая свою дочь за коннетабля кастильского, маркиз де Сантильяна передал с ней письмо, в котором написал: «Дочь моя, посылаю вам обещанное приданое и хочу, чтобы вы знали, что не осталось теперь у вашего батюшки ни овцы, ни быка, ни на теле жирка».
У Дьего де Рохаса служил егерь, о котором шла молва, что он рогат. А за женой его ухаживал один из пажей Дьего де Рохаса. И вот однажды, подкараулив пажа на улице, егерь выхватил шпагу и бросился на него, так что пажу не оставалось ничего иного, как скинуть плащ и, набросив егерю на голову, скрыться. Егерь пришел жаловаться к Дьего де Рохасу; когда же позвали пажа и спросили, как все было и правду ли говорит егерь, тот ответил:
— Клянусь Господом, я всего лишь набросил на него плащ, ведь иначе бы он меня забодал.
Дон Антоньо де Веласко сказал однажды адмиралу дону Фадрике, имея в виду его малый рост:
— Кажется мне, что вы подросли.
— Рядом с вашей милостью, — ответил дон Фадрике, — любая посредственность кажется выше.
Граф де Уруэнья, узнав, что его сын, дон Педро Хирон, примкнул к восстанию, послал ему письмо, в котором была всего-навсего одна фраза: «Сын мой Педро, взялся за гуж, не говори, что не дюж». Таково было наставление старого графа.
Некий дворянин был влюблен в одну даму, но поскольку та не соглашалась уступить его желаниям прежде, чем он увезет ее из родительского дома, то они договорились бежать, и на следующую же ночь ехали по ведущей из города дороге. Ярко светила луна, и размечтавшийся кавалер сказал:
— Славная ночка, чтобы вскружить голову какой-нибудь бабенке, не правда ли, сеньора?
Услышав это, дама взглянула на своего воздыхателя совсем иными глазами и, оставив его слова без ответа, сказала:
— Главное-то мы и забыли. Я взяла у матушки сто дукатов, так что вернемся за ними, если вы не против.
Кавалер отвечал, что он совершенно согласен, что деньги им никак не помешают, потому что без хлеба и вина любая дорога длинна, даже если мяса вдоволь, ведь одной любовью сыт не будешь. Когда они вернулись, он остался у дверей, глядя на луну и вздыхая о своей даме. Прошло немало времени, наконец она появилась в одном из окон и сказала:
— Эй, сеньор!
— Что вам угодно, моя госпожа? — откликнулся кавалер, на что дама отвечала:
— Славная ночка, чтобы кружить головы дуракам, не правда ли?
С этими словами она захлопнула окно, и наш кавалер остался ни с чем.
Представь же себе, читатель, что он в ту минуту почувствовал.
Антонио де Вильегас
Абенсеррах и прекрасная Харифа
Вглядитесь в сей живой портрет доблести, великодушия, отваги, благородства и верности; Родриго де Нарваэс, Абенсеррах и Харифа, ее отец и король Гранады; и хотя лишь две фигуры составляют суть сего портрета, все прочие придают ему блеск и совершенство. И как драгоценный алмаз, оправленный в золото, серебро или свинец, имеет свою истинную и известную цену, определяемую каратами, так добродетель живет в любом, даже низком существе и высвечивает его несчастные заблуждения, хотя сама она и ее действие подобны зерну, которое, упав в добрую почву, произрастает, а в дурной — гибнет.
АБЕНСЕРРАХРассказывают, что во времена инфанта дона Фернандо, овладевшего Антекерой, жил рыцарь по имени Родриго де Нарваэс, замечательный своей доблестью и ратными подвигами. Сражаясь с маврами, он проявил великое мужество, особливо при осаде и взятии Антекеры, и совершенные им деяния заслуживают того, чтобы помнить о них вечно. Однако Испания наша не ценит подвигов, полагая их делом привычным и обыденным: у нас что ни соверши, все мало, не то что у греков и римлян: те всех, кто хоть раз в своей жизни рисковал ею, обеспечивали бессмертием в своих творениях. Посему Родриго де Нарваэса, явившего чудеса храбрости во имя веры и короля, после взятия Антекеры сделали ее алькальдом, рассудив, что коль скоро он положил столько сил для завоевания города, то пусть и дальше не жалеет их для его защиты. Поставили его также и алькальдом Алоры, так что на его попечении были обе крепости, и он должен был поспевать и туда и сюда, зорко следя за угрозой нападения. Обычно он пребывал в Алоре, где имел полсотни дворян, состоящих на королевской службе и присланных для охраны крепости; их число было постоянным подобно числу бессмертных царя Дария: умершего или погибшего воина сразу же заменяли другим. Все они так верили в силу и доблесть своего предводителя, что все им было ни по чем: они без конца досаждали своим врагам, умело оборонялись от них и изо всех схваток выходили победителями, что способствовало их славе и пользе: всегда у них всего было вдоволь.
Но вот однажды вечером, в самое тихое время после ужина, алькальд обратился к ним со следующей речью:
— Думается мне, мои сеньоры и братья, что ничто так не возбуждает людские сердца, как ратные подвиги, поскольку при этом укрепляется вера в силу собственного оружия, и исчезает страх перед чужим. Дабы в сем убедиться, нам не нужны свидетели со стороны, поскольку вы сами — лучшие тому свидетели. Говорю вам это, ибо уже много дней мы ничего не предпринимали ради прославления наших имен, и я бы осудил сам себя, ежели бы, имея на службе столь отважных солдат, оставил их проводить дни в безделье. Надеюсь, вы все согласитесь со мной, что именно в этот час, когда царят вечерние тишина и покой, было бы недурно дать нашим врагам почувствовать; защитники Алоры не дремлют.
