Роман Литван - Мой друг Пеликан
В эту секунду в дверь постучали. Девушки замерли испуганно.
Явились новые два лица: первый был известен, Ревенко Валя; второго никто не знал.
— Братцы, у вас не найдется кусочек масла? — вкрадчиво спросил второй. На него воззрились как на инопланетянина. Всеобщий смех был ему ответом. — Извините.
— Кто это? — спросили у Ревенко.
— Черт его знает. Стучится по всем комнатам. Я его встречаю впервые в жизни. Недоделанный: через неделю стипендия…
— Иди за ним, Модест. Он спрашивал масло — значит, у него есть хлеб, — сказал Пеликан.
— У Голикова есть две булки. Но он говорит, что нет, — сказал Ревенко. — А я видел у него в тумбочке.
— Ну, если человек говорит, что нет, у него и не должно быть, — сказал Модест.
— Вы совсем обнищали, бедные. Завтра, когда я вырвусь из этой западни, я вас подкормлю. Пить надо меньше.
— О, Александра, благодетельная, благодательная… Главное, курево.
— Будет тебе курево, — пообещала она Пеликану.
— А как забрать-то? — Ревенко, размышлявший над словами Модеста, под насмешливые возгласы вспомнил о Голикове. — Сидит там, лежит на ней… на тумбочке. Знаете, как в Нью-Йорке собрался съезд блатных со всего света? Американский блатняга выходит на сцену. «Сэры и джентльмены, мы будем работать с помощью атомной энергии: в минуту украдем пятьдесят пар часов, за пять минут — ограбим сейф. Через двадцать минут выкрадем дочь президента и привезем сюда…» Англичанин: «Сэры и джентльмены, мы будем работать с помощью водородной энергии…» Были на съезде двое русских блатных — одесситы Жора и Ваньтя. Выходят они вразвалку: «Суки и падлы! Я работаю с Ваньтей… Ваньтя, у тебя все готово? — Все. — Итак, начали. Суки, засеките время.» ― Ни у кого уже не осталось часов.
— Да. С вашими морскими законами, — сказала Александра, — недолго от простой шутки перейти границу преступного. Хлеб воровать, папиросы друг у друга воровать — фу! фу!
— Отнюдь не воровство, — возразил Модест. — Нормальное заимствование. Я бы сказал, дружеское взаимоодалживание.
— Куркулям и жмотам не место в вольнолюбивом казачьем братстве. Все мое — твое. А твое — мое. Все поровну, все по-братски, — сказал Пеликан. — Кто против?
— Против — нет, — сказала Фаина, извлекая из своей сумки хлеб, два плавленых сырка «Дружба» и завернутый в пергамент увесистый кусок любительской колбасы.
На мгновение она стала центром восторженного внимания.
— Ребята! я мигом!.. Кипяток сейчас будет! — Модест выскочил за дверь, и было слышно, как отщелкивают его башмаки по ступеням лестницы.
10
— Садись, садись, — сказала Александра Валентину Ревенко, который примеривался, куда ему поместиться.
Валя сел рядом с Фаиной.
Он был в комнате двадцать два частым гостем. Несмотря на то, что учился на технологическом факультете, он имел постоянные дела с Петровым, поскольку был членом студсовета.
Возвратился Модест с чайником.
Александра налила себе полстакана чаю, добавила сахара и медленно с большими паузами подносила чайную ложечку ко рту. К еде она не притронулась, высокомерно и с хорошо спрятанным пренебрежением глядя на жующую компанию.
— Гляди-ка, гляди… — Ревенко указал на Цирковича. — Штангист учуял колбасный дух.
Роман забормотал во сне и повернулся на кровати.
— Только бы он горлóм изрекал — и ничем другим, — с нарочитой грубостью произнес Пеликан.
У Фаины вырвался придушенный смешок; она отняла ото рта бутерброд, от которого приготовилась уже откусить.
— Кушай, милая, кушай. Это тут у них еще только цветочки. — Александра пристально посмотрела на нее, по видимости окончательно ее смутив и лишив аппетита. Она перевела глаза на Ревенко: — Ты угощай свою даму в первую очередь, а не себя. Кавалера оттеснил — не имеешь права манкировать.
— Я? оттеснил? Кого?..
— Хитрец, — только и сказала Александра.
— Дурачком прикидывается, — сказал Модест. — Вклинился, понимаешь.
— Ну, ведь принесла все она: пусть чувствует себя как дома. — Ревенко, набивая за обе щеки, сидел на Модестовой кровати между ним и Фаиной. — Модест, давай поменяемся.
Пеликан усмехнулся:
— Валя, ты тип… Не угощаешь даму. Ты еще расскажи при дамах про гречневую кашу, которую съел небрезгливый человек по второму разу, чтобы все брезгливые убежали из-за стола, а тогда нам больше жратвы достанется…
— Или про козу Катьку, ходила горошком, — подхватил Модест.
— Про медицинский институт, профессор показывал первокурсникам на трупе и — ха-ха-ха — объяснял про небрезгливость и… наблюдательность, — проговорил, давясь смехом, Валя.
— Хо-хо, — сдержанно рассмеялся Пеликан. — Мы как африканские папуасы на ветке. В черной и знойной Африке. Сидим на ветке, качаемся. На дам плюем. Никакого понятия об этикете.
— Банан в рот засунули, — сказал Модест, — и ожерелье на шее из бананов…
— В рот банан, — перебил Пеликан, — совсем неплохо. Банан в рот тебе — что-то напоминает… А ты чего краснеешь? — спросил он у Фаины. — Вкус банана почуяла?
Фаина совсем перестала есть, сидела с растерянной и глуповатой улыбкой.
— И чего это вы трепетесь? И куда это вас несет? — спросила Александра, сохраняя полнейшее спокойствие.
— А в самом деле, с чего мы начали? — спросил Модест. — Никогда не можем вспомнить. Черт знает, какими путями нас занесло к банану?
— Александра, ты-то помнишь. — Ревенко потянулся к ней. — Александра…
— Валя, не кадрись ко мне. У тебя своя дама. Дама ждет. Дама ждет твоего внимания, Валя. — Она нарочно повторила для Пеликана.
Фаина посмотрела ей в лицо, ничего не понимая, о какой даме речь, при чем здесь Ревенко.
Валя сказал Александре, играя голосом:
— Ну, а если бы я захотел, чтобы ты считалась моей дамой? — Карие влажноватые, наглые глаза глядели на нее обволакивающе, будто он всерьез увлекся, или изображал увлечение.
Она замедлила с ответом, зачерпнула чайной ложечкой из стакана и поднесла ко рту капельку чая.
Прямодушный Модест спросил:
— Александра, а ты, правда, помнишь, из чего все пошлó?
— Из штангиста. Из штангиста пошлó, который что-то там такое горлóм изрекал, — напомнил Пеликан под бурный хохот мужской компании и слабое хихиканье Фаины. Он с интересом, не забыв прищуриться, рассматривал Александру, словно впервые посетила его какая-то догадка: — Ну, так чего ты Ревенке ответишь? — Она продолжала молча и загадочно улыбаться, спокойно смотрела на него. — Так чего скажешь?
— Прямо вот сейчас говорить? Под дулом… банана?..
Он хохотнул и захлебнулся. И, кажется, робкое выражение появилось во взгляде.
— Ну, а чего стесняться? — Широким жестом повел, возвращаясь к привычной самоуверенности.
— Я, пожалуй, отвечу ему… Без свидетелей. Зачем хорошего человека подставлять?
— Его?
— Не знаю.
— Модеста?
— Ты хочешь спросить: «меня»? Так уж спрашивай, Боря. Чего там? ты — не робкого десятка. Нет.
— Нет, — сказал Пеликан.
— Конечно, — сказала Александра.
— Мне не мешают свидетели, — сказал Ревенко, полностью насытившийся и переставший есть; впрочем, и еды не осталось ни крошки. — А помните, как у вас штангист бутылку пива поставил в шкаф? Налил и поставил в шкаф? И звал?..
Он не мог продолжать. Модест вслед за ним покатился от смеха.
Пеликан не обратил на них внимания. Что-то отстраненное, непривычное происходило между ним и Александрой. Они почти и не говорили больше. Сидели рядом на кровати.
— Боря… Боря, — позвала Фаина, почувствовав, угадав шестым чувством приход незримого и плотного отчуждения. — Боря…
Пеликан мрачно покосился, одним глазом; все было кончено.
С двух сторон Модест и Ревенко заговорили с ней.
Утром Модест пошел проводить Фаину. Валя отправился спать.
Петров, засунув руки в карманы брюк, вывел Александру на порог дома, и здесь они расстались.
— Я завалюсь до двенадцати, — сказал Петров. — На лекцию по теормеху я приду.
— Да, он устраивает перекличку.
— Ты похожа на Люку… Саша. — Он усмехнулся, предвидя, как она передернется от последнего слова. — Саша… Вечером встретимся.
Александра, молча улыбаясь, повернулась и ушла по тропинке под сумеречным, неизъяснимо красивым небом. На темных ветвях кустов и деревьев висели капли росы.
Перед тем, как убежать на занятия, Циркович толкнул своей тяжелой ладонью Модеста и Пеликана. Тот и другой простонали, не открывая глаз.
— Говорил вам, что разбужу рано, паразиты. Если будете мешать спать!.. В другой раз — на сопромат — не разбужу. Вот увидите.
Сорокин, обнаружив пропажу папирос, посуровел. Стал играть в молчанку, не хотел смотреть на сожителей. Затаил обиду.
