Людвиг Тик - Виттория Аккоромбона
— Амброзио? — переспросила мать. — Где же поймали негодяя?
— Говорят, в Субиако, — спокойно ответил поэт. — Шайка взломала и разграбила там ночью дом начальника магистрата, а самого хозяина утащили с собой в горы, чтобы отомстить ему, слишком уж он усердствовал в преследовании разбойников. Но добровольная армия внезапно напала на их логово и разорила все гнездо.
Матрона задумалась, а Капорале не мог понять, отчего эта новость так расстроила ее.
— Страшно подумать, — заговорила Виттория, — как с каждым днем множатся разбойничьи банды. Почти каждая знатная семья, защищаемая великими и сильными, имеет свою банду, сражается открыто, как на войне.
— Да, — промолвил Чезаре, — Орсини, Колонна{45}, флорентийцы — все имеют свои маленькие армии в нашем городе и в Римской области. Святой отец смотрит на это сквозь пальцы и чувствует себя слишком слабым, чтобы препятствовать бесчинству. Месть и убийство из-за угла считаются благородным делом, и можно с уверенностью сказать, что мы сейчас в безопасности лишь настолько, насколько нам позволяют эти убийцы. А частное лицо вынуждено поддерживать связь с той или иной бандой, чтобы не понести урон от всех остальных.
— Я не могу слышать об этом, — вмешалась в разговор мать, — меня охватывает ужас при мысли о том, что наша жизнь и благосостояние зависят от случая, и мы так уязвимы. Все рассказы о привидениях, какие я слышала в молодости, просыпаются тогда в памяти, а душа становится рабыней недостойных представлений, возникающих в расстроенном мозгу, и волосы встают дыбом.
— Нет, мама, — воскликнула Виттория, — не браните мои любимые призраки и тот поэтический ужас, охватывающий нашу душу, когда мы слушаем эти истории! Это как прохладный утренний ветерок, свистящий в дубовом лесу и приводящий в дрожь листья. Точно так же освежают и легенды о возвращающихся умерших, о темных демонах, живущих около уединенных озер, о тех странных кобольдах{46}, которые заманивают нас в опасные болота или в пропасти в горах; голоса оракулов в одиноко лежащих долинах, способность сумасшедших или больных отчетливо видеть будущее или увидеть друга в отдаленной местности и все эти сказки о волшебниках и заклинателях, о союзах со злыми духами. Ради одного только чудесного и загадочного Абано, или Пьетро Апоне{47}, я хотела бы побывать в Падуе и посмотреть его дом с большим залом и колодцами. Если подобный большой или маленький призрак придет в мою уединенную комнату, я, конечно, испугаюсь, но и обрадуюсь этому испугу и буду наслаждаться всей душой. Я посмотрю на существо, удостоившее меня своим визитом, и, наверняка, без ужаса попрощаюсь с ним. Я частенько обдумываю подробности такого происшествия и уверена в своем самообладании. Нет, призрачный мир не вызывает в нас таких ужасов, какие порождает реальная жизнь.
— Почему вы так считаете, моя поэтическая амазонка? — спросил дон Чезаре.
— Одно видение, — ответила девушка, — преследует и пугает меня с самой ранней юности. Я одна глубокой ночью, моя семья ушла спать, моя служанка отпущена, хочу лечь в постель и погасить лампу, как вдруг передо мною появляются страшные злодеи в масках, бряцающие оружием; я оборачиваюсь, зову на помощь, и оттуда навстречу мне выступают такие же отвратительные фигуры. Спасения нет, слова застывают у меня на губах, дыхание перехватывает, грудь готова разорваться; я совершенно бессознательно и в то же время совершенно отчетливо вижу, как злодеи, а вместе с ними и сама смерть подбираются ко мне все ближе и ближе. И даже сейчас, когда я вам об этом рассказываю, теряю от ужаса рассудок. — Сгинь, кошмарное видение! — И можете ли вы после этого отрицать, что подобное уже не случилось где-нибудь? Мы все читали о таких нападениях. Разве это не может повториться?
— О дитя! — вскричал Капорале. — Вы пугаете меня. Успокойтесь, прогоните это наваждение из своей души, развейтесь и избавьтесь от этой чепухи, которая, кажется, уже пустила в вашей душе глубокие корни. Ваши слова пробуждают и в моей душе одно старое суеверие. Дело в том, что я никак не могу избавиться от убеждения, что если видение повторяется, то оно непременно необъяснимым образом сбудется. Фантазия является своего рода почвой, на которой позднее действительно вырастает ядовитый сорняк. Ради Бога, пусть эти фатальные игры останутся только в вашем воображении!
Мать содрогнулась.
— Неужели, — сказала она спустя некоторое время, — наша душа может обладать такой чудовищной силой, чтобы воплотить через идею что-либо подобное? Или это только способность предвидеть неизбежное, проявляющаяся в таком страхе и призрачном видении? Что вообще представляет собой мое «я»? Почему мы так легко говорим: мой дух, моя душа, как будто нами изнутри управляет кто-то, помимо того, кто стоит выше нас.
— Конечно, — заявил Капорале, — размышления о подобных тайнах не находят логического разрешения. Мы познаем себя только в деяниях — здесь раскрываются наши силы. Сознание и сила мышления таким образом постепенно отходят от нас и предстают в искаженном виде, как в тусклом, плохо отшлифованном зеркале, извращающем нашу суть. Разве наша душа однажды уже не была здесь? Неужели она — опустившийся дух, возвращающий в определенные периоды своей трансформации здешнюю жизнь в прежнее радостное состояние делом, раскаянием, искуплением? Может быть, это искра божья, посланная нам при рождении?
— Вы — дурной еретик! — заявила мать.
— Я только пытаюсь понять, что такое наша душа, ведь Писание и церковь, насколько я знаю, тоже не высказывают по этому поводу ничего определенного. Незыблемым остается только одно: Я есть Я.
— Детская болтовня! — воскликнула со смехом Виттория. — Кто хочет узнать, что такое душа, пусть придет ко мне, потому что я это знаю совершенно точно.
— Ты? — спросила мать, удивленно взглянув на нее.
— Я хотел бы, — промолвил поэт, — броситься к вашим ногам и, распростершись в пыли, услышать святое пророчество от высокой сивиллы{48}.
— Внемлите! — воскликнула девушка. — Душа в своей истинной сути — это маленькая серая мышь.
— Виттория! — воскликнула в гневе мать. — Как тебе не стыдно! Или эти детские глупости должны означать всего лишь шутку?
— Даже в стихах Берни{49}, — сказал Капорале, — в которых иногда рассказывается о совершенно непостижимом, я не встречал подобных сравнений.
— Но я вовсе не шучу, — возразила девушка, — и утверждаю вполне серьезно. Я узнала об этом много лет назад из одной популярной книги, заголовок которой, к сожалению, забыла по легкомыслию. Дело в том, что истории, рассказанной в той книге, я обязана этим открытием и хочу вам сейчас ее рассказать.
Давным-давно в далекой стране жил герцог Бургундский, владевший имениями и расположенными высоко в горах замками. Если не ошибаюсь, это была область Германии, недалеко от Рейна. Часто этого господина теснили враги, но он всегда с победой возвращался в свой замок. Уже в те времена люди страдали от того несчастья, которое мучает нас и в новейшее время: у герцога были долги, потому что война полностью опустошила его казну. Приходя в свою сокровищницу, он видел только голые стены, а когда открывал сундуки и шкафы и заглядывал в них, в ответ ему смотрело одно безутешное Ничто. Чтобы развлечься, он поскакал однажды со своим верным оруженосцем в прекрасный густой лес. В народе уже несколько столетий ходила легенда, что где-то в лесу (но ни один человек не может определить места) спрятаны и заколдованы злым волшебником несметные богатства: золото, камни и драгоценные украшения, — и никакой волшебный жезл, никакой заклинатель или колдун не сможет обнаружить этот тайник. По обыкновению всех бедных и нуждающихся, добрый герцог любил в пути беседовать со своим оруженосцем о заколдованном кладе, утешая себя мечтой о недоступных ему алмазах и рубинах. Углубившись далеко в лес, уставший от скачки и болтовни, господин сошел с коня и привязал его к дереву.
— Мы заблудились, а здесь так спокойно и тихо, — сказал герцог, — охраняй мой сон, верный Готтфрид, ибо сладкая истома затуманивает мозг и закрывает мои усталые глаза.
Так они и поступили: герцог заснул, а слуга следил, чтобы ни одно животное или червь не приблизился к его почтенному господину и не причинил ему вреда. Его грудь спокойно поднималась и опускалась; он улыбался: сновидение, по-видимому, было приятным. Вдруг дыхание остановилось, лицо напряглось, и в одно мгновение крохотная серая мышка выпрыгнула из полуоткрытого рта. Теперь герцог лежал, как мертвый, бездыханный и недвижимый. А маленькая мышка в траве с любопытством огляделась сверкающими глазками, затем проскользнула между цветов в лес, но не так далеко от герцога, лежавшего неподвижно, как застывший труп. Испуг и удивление оруженосца сменились любопытством: что будет дальше с этим чудом, и он осторожно последовал за зверьком, не теряя при этом из поля зрения своего мнимо мертвого господина. Вскоре мышке пришлось остановиться — путь преградил ручей, такой узкий и маленький, что любое дитя могло легко перешагнуть его. Ручей струился так тихо по лугу под зелеными кустами, что вначале никто его не заметал. Мышь застыла в недоумении перед неожиданным препятствием — ручей казался ей рекой шире нашего Тибра. И поскольку ей немедля нужно было перебраться на ту сторону, она заметалась испуганно то вправо, то влево по берегу в надежде найти сухое или хотя бы более узкое место, которое она сможет перепрыгнуть. Добродушный оруженосец смотрел не без участия на испуганное маленькое существо. Он огляделся, но не нашел сухой ветки, тогда он вытащил из ножен охотничий нож с серебряной рукоятью и положил блестящее оружие, словно мост, через ручей. Мышка казалась сначала удивленной; она осторожно и нерешительно сделала несколько шагов по гладкой, зеркальной стали, а потом перебежала на ту сторону и вскоре затерялась в ближайшей траве, прыгнув в небольшое отверстие в зеленой, поросшей мхом скале. Герцог по-прежнему лежал без движения позади оруженосца. Тому стало страшно за исход, и страх одолевал его все больше, чем дольше зверек отсутствовал. А что если князь так и не придет в себя? Поверят ли великие вассалы и наследник трона в эту историю с мышью? Прошло, наверно, больше четверти часа; он собрался уже вложить кинжал в ножны, встряхнуть своего господина, и если тот не подаст признаков жизни — остается только вскочить в седло и пустить коня, куда глаза глядят, чтобы его не сочли убийцей, подкупленным врагами. Глядь, маленькое существо с еще более блестящими глазками выпрыгивает из кустов, оглядывается, семенит к ручью, снова пробует крошечной ножкой крепость стальной переправы и осторожно пробирается до рукояти. Готтфрид забирает свое оружие, а мышка бежит к герцогу. Слуга раздумывает: может быть, ему все-таки схватить и удержать ее — не очень-то прилично, когда зверюшка разгуливает по лицу его герцога и даже собирается заползти к нему в рот. Но прежде чем он смог принять решение, та действительно уже проскользнула внутрь между губами князя. Как только это произошло, лицо господина снова осветилось улыбкой, грудь задышала, и через некоторое время он потянулся, огляделся, приходя в себя, и покачал головой, как будто хотел стряхнуть с себя остатки дремоты. Улыбаясь, он посмотрел на оруженосца и сказал ему:
