Людвиг Тик - Виттория Аккоромбона
— Вы теперь, наверное, — промолвила мать, стараясь оживить разговор, который то и дело прерывался, — вернетесь в город к своим родителям, чтобы продолжить учение? Когда вы будете чуть постарше, мой юный друг, я, не задумываясь, порекомендую вас моему сыну, аббату, и, может быть, мне удастся замолвить за вас словечко великому кардиналу Фарнезе, который теперь после его святейшества обладает самым большим влиянием в делах церкви. Если вы обнаружите честность и образованность, а позднее докажете свою правоверность, то вскоре получите доходное место, с которого постепенно подниметесь выше, чтобы вознаградить своих дорогих родителей за их любовь и возместить те жертвы, которые они ради вас принесли.
Виттория в глубине души была возмущена этой благочестивой речью, но у нее не хватило мужества вступить в спор с матерью в присутствии Камилло. Мать заметила ее раздражение, но твердо решила не позволять ввести себя в заблуждение. Камилло, заикаясь, возразил, сильно покраснев:
— Синьора, я проведу здесь, в Тиволи, еще восемь дней, так мне велел врач, которого ваша милость прислали мне. Потом я вернусь в Рим, обуреваемый все большими, чем прежде, сомнениями, совершенно неуверенный в том, гожусь ли для духовного звания. Ведь это так мучительно — посвятить всю жизнь тому, к чему с самого начала чувствуешь неприязнь. Вы хотите покровительствовать мне — я чувствовал бы себя счастливее, если бы вы в Венеции, Флоренции или где-то еще предоставили мне возможность начать военную карьеру или какой-нибудь торговец в Генуе или Венеции взял бы меня на службу. Боюсь, что я не настолько набожен, чтобы заставить себя принять духовный сан, вследствие чего могу проявить коварство и вступлю в противоречие с догмой церкви, впаду в дурную ересь и в таком состоянии потеряю и душу, и тело.
— Молодой человек, вы еще недостаточно знаете сами себя, — холодно и твердо заявила в ответ ему матрона. — Последуйте лучше моему совету. На примере собственного сына Марчелло я убедилась, как трудно молодым людям найти лучшую дорогу, чем та, которую открывает церковь. На военной службе преимущество остается за дворянами, и самые знатные дома Италии заботятся о том, чтобы во всех княжествах наиболее доходные места получили их родственники и подопечные. С купцами я не знакома, поскольку мои связи не простираются дальше Рима. Когда мы ищем место в жизни, то не должны считаться с нашими склонностями и страстями. Вопрос о нашей судьбе, навстречу которой мы идем, гораздо серьезнее игр и детских привычек, этих легких цветов, не приносящих плодов. Мы ведь вас так хорошо знаем и в долгу перед вами, это обязывает меня думать и заботиться о вас, как о близком родственнике. У меня есть доброжелательные покровители и друзья, имеющие влияние и считающиеся с моими словами и рекомендациями: именно потому, дорогой Маттеи, вы должны подчиниться судьбе, следуя этому предназначению, и никакому другому. Или вы слишком горды, молодой человек? Оглянитесь вокруг — сколько людей из нищеты и ничтожества этим почетным путем взошло на вершину карьеры. Здесь, в Папской области, настоящая республика, равенство всех родов и сословий: служители церкви, епископы, священники, даже папы поднялись из бедности и нищеты, чтобы светить миру и прославить свою семью. Вот самый наглядный пример — судьба нашего князя церкви, великого ученого, кардинала Монтальто, из семейства Перетти{34}. Кто в Римском государстве, да и во всей Италии не произносит с почтением это имя? А он произошел из такого бедного, низкого, слабого рода, что ваши родители, честные горожане, против его семьи могут показаться знатными. Этот человек, одаренный великой душой, в детстве был простым пастухом, жил подаяниями, принимая покровительство монастырских братьев. А теперь? Хоть он и небогат, но может, как и любой кардинал, через несколько лет стать папой. Видите, друг мой, сословие, которое вы не хотите уважать, единственное, где ценятся прилежание и покладистый характер, и даже самые слабые, попав туда, могут владеть миром.
Женщины испугались, когда в ответ на эти слова казавшийся прежде таким робким Камилло разразился громким хохотом.
— О да, — вскричал он, — я могу также пешком отправиться в Азию, выдать себя за святого и стать Великим Моголом{35}. Что помешает мне уподобиться знаменитому, таинственному святому Иоанну?{36} О происхождении Мельхиседека{37} и трех восточных царей тоже никто не знает. А не дойти ли еще и до того, чтобы, как Вечный Жид{38}, взять себе в компаньоны ветер? Ведь ветер тоже вершит свои дела во всем мире.
Внезапно юноша умолк, опустил голову и тайком вытер слезу, блеснувшую на ресницах. Мать и дочь с удивлением смотрели на него. Виттория побледнела, лицо ее стало как мрамор. Камилло поднялся в полном смятении и сказал прерывающимся голосом:
— Простите мне, высокочтимые, мою невоспитанность. Я — маленький человек и не заслуживаю, чтобы меня допускали в высшее общество. И правильно, если люди благородного происхождения меня прогонят.
Весь дрожа, юноша униженно склонился перед синьорой Юлией, поцеловал ей руку, потом подошел к дочери и, взяв ее пальцы в свою ладонь, крепко сжал их, с трудом сдерживаясь, чтобы не прикоснуться к ним устами; неожиданно ощутив, что молодая красавица тихо отвечает на его пожатие, он, как безумный, бросился за дверь.
Матрона взволнованно встала с кресла и подошла к дочери. Виттория, сидевшая не шелохнувшись, робко взглянула на мать.
— Я вижу, это задело тебя, — воскликнула та, — я же говорила! Таково жалкое свойство нашей человеческой души, чтобы из любой случайности вырастали безумные надежды, способные вскружить голову. Теперь он преисполнен гордости и уверенности, охвачен неистовой страстью, считает себя властелином мира, а сам всего лишь глупый бедняк. И всему виною ты!
— Я? — испуганно переспросила дочь.
— Потому что, неопытная и юная, не стерегла свое сердце и свой язык. Твою невинную симпатию он со свойственным мужчинам эгоизмом истолковал по-другому; ты снизошла до его уровня, пренебрегла своим высоким положением. Ты стала для него соблазнительной и желанной, его воображение уже овладело тобой, а сумасбродство переросло в настоящую страсть, обнаружив буйство, которое мы вынуждены терпеть.
— Но при чем тут я? — робко спросила Виттория.
— При том, дурочка, — упорствовала мать, — думаешь, я не заметила, как на прощание ты пожала ему руку?
— А если и так, — сказала Виттория, — разве есть что-нибудь более невинное? Мне было так жаль его, что я больше ни о чем не могла думать.
— И ты считаешь, — ответила матрона, — что пылкий юноша не истолкует это пожатие совсем по-иному? Он принял его за признание в любви. Если ты его действительно любишь, то поступок твой был опрометчив, но честен, если же ты не любишь его, то это просто жалкий обман, сродни тем дурным уловкам, к которым прибегают непотребные женщины, чья лживость приводит в отчаяние самых благородных людей.
— Ты заходишь слишком далеко, — заявила дочь совершенно спокойно, — неужели кроме дикой, грубой страсти, которая обязательно ведет к обладанию, и холодного, убийственного равнодушия не может быть благородной, дружеской, нежной привязанности? А если я тебе признаюсь, что всегда была добра к маленькому Камилло, но еще никогда он мне так сильно не нравился, как сегодня, когда разразился этой смешной и безрассудной речью, которая так сильно настроила тебя против него? Я никогда не предполагала в нем такой энергии. Если, как ты недавно говорила, я только после вступления в брак узнаю, каковы страсть и желание, то, может быть, нежность к моему Маттеи поможет мне обрести настоящую любовь? Так предоставь этим чувствам развиваться, и, возможно, спустя годы твое предвидение окажется правильным.
— Что безумие заразительно, я узнала сейчас совершенно точно, — промолвила мать и больше не сказала ни слова.
Камилло между тем задумчиво брел в дом своего дяди. «Да, да, — говорил он сам с собой, — прав был ворчливый старик! Все эти знатные ни на что не годятся! Только бедности знакомы любовь и добродетель! Я это вижу, глядя на своих родителей и на множество других бедняков. О, как несносно высокомерие смертных, чей век так короток! А эта величественная мудрая госпожа! Что в ней такого великого? Вдова состоятельного адвоката и судьи. Мой отец тоже мог бы быть адвокатом, имей он средства на ученье. Она, правда, из дворянского дома, но ведь унизилась же до судейского! Всё это глупости — человеку низкого сословия тоже есть чем гордиться. Это я-то священник! Лучше угольщик, разбойник, бандит! А Виттория! Ах да, ведь в гостиной она вела себя совсем по-другому, чем в той пучине, в преддверии ада, где мы были так близки. Почему я был так глуп и прост, что не потребовал большего в том опьянении, когда мы забыли весь мир? Она бы не противилась… И что же тут удивительного? Самое понятное, самое естественное, что может только пожелать простой человек. Ведь эта грудь, колени и всё сверкающее тело уже были моими, а в поцелуях моя душа уже проникла через ее божественные уста в самую глубину ее существа. И всё кончилось ничем! Пустота! Красота увянет и пройдет, нет ничего более настоящего и истинного, чем это мгновение, и умному человеку надо суметь им воспользоваться. Если он на это решится, ему будет принадлежать весь мир».
